Пока мы лиц не обрели

Льюис Клайв Стейплз

Арном и Лис отправились в опочивальню и завели там беседу о состоянии Царя (грек и жрец понимали друг друга с полуслова), а мы с Бардией вышли из комнаты и отправились к маленькой дверце, через которую я и Лис вышли в утро, когда родилась Психея.

–  Итак, Царица, - сказал после некоторого молчания Бардия, - это твой первый бой.

–  Ты сомневаешься в моей храбрости?

–  Тебе хватит храбрости умереть. Но хватит ли тебе храбрости убить? А убитьпридется.

–  Ну и что?

–  А то. Женщины и мальчишки говорят об убийстве с легкостью, но - уж поверь мне - одно дело сказать, другое - сделать. Убить человека нелегко - по крайней мере в первый раз. Что-то в нашей природе противится этому.

–  Ты думаешь,

мне станет его жалко?

–  Я не назвал бы это жалостью. Но когда мне пришлось убить в первый раз,оказалось, что нет труднее дела на свете, чем вонзить сталь в живую плоть.

–  Но ты вонзил.

–  Да, потому что мой противник оказался увальнем, но если бы он был попроворнее - кто знает? Бывает так, что ничтожное промедление - и глазом моргнутьне успеешь - решает все. Одно мгновение - и бой проигран.

–  Не думаю, Бардия, что у меня дрогнет рука, - сказала я, но сама попробовала представить себе, как это будет. Я представила, что мой отец набросился на меняв приступе бешенства, и задумалась, дрогнула ли бы тогда моя рука, чтобы поразитьего. По крайней мере, она не дрогнула, когда я нанесла рану себе.

–  Будем надеяться, - сказал Бардия.
– Но я заставлю тебя пройти испытание,которое проходят все новобранцы.

–  Испытание?

–  Да. Тебе известно, что сегодня должны зарезать свинью. Резать будешь ты,Царица.

Я поняла, что стоит мне отступиться, и Оруаль сразу же возьмет верх над Царицей.

–  Я готова, - просто сказала я. Как забивать скот, мы знали: это зрелище сдетства было для нас привычным. Редиваль всегда ходила смотреть и визжала, я старалась не смотреть, но когда смотрела, молчала. Я пошла и зарезала свинью (от этихтварей у нас не принято отрезать часть в жертву Унгит, потому что они ненавистныбогине; есть предание о том, почему это так). Затем я поклялась съесть на пиру, есливыйду живой из поединка, лучшую часть туши с Бардией, Лисом и Трунией. Снявфартук и смыв кровь, я вернулась в Столбовую залу и сделала то, что стало бы в случае моей гибели невозможным. При Арноме и Бардии как свидетелях я дала Лисувольную.

И тут меня постигло большое горе. Теперь мне трудно даже понять, как я была настолько слепа, чтобы не предвидеть дальнейшего. Я думала только о том, что, если я умру, Редиваль тут же избавится от Лиса, и хотела спасти старика от унижений. И только когда я услышала, что говорят Бардия и Арном, целуя и поздравляя старика, я начала прозревать. "Твоих советов будет так не хватать… Многие в Гломе будут скучать по тебе… Не стоит отправляться в путь зимой…" - что это они говорят?

–  Дедушка!
– закричала я, превращаясь на глазах из Царицы в Оруаль - кудатам!
– в маленькую Майю.
– Ты покинешь меня? Ты уйдешь?

Лис посмотрел на меня, и лицо его исказилось от бесконечной муки.

–  Свободен?
– промямлил он.
– Значит, я мог бы… я могу… пусть я даже умрув дороге… хотя бы до моря добраться… Тунцы, оливки… Нет, оливки еще не поспели… Но запах, запах соли… Прогулки по рынку, беседы, умные беседы - ах, что яговорю, разве вам понять! Доченька, ты ждешь от меня благодарности, но если тылюбишь меня, подожди до завтра. Не будем говорить сейчас. Завтра. Отпусти меня…

Он прикрыл лицо плащом и выбежал из залы.

И тут игра в Царицу, которая помогала мне держаться на плаву все утро, перестала помогать. Приготовления к поединку были закончены - оставалось только ждать. А ждать предстояло весь вечер и еще следующий день. Ждать, зная, что, даже если я останусь жива, в моей жизни уже не будет Лиса.

Я вышла в сад. Ни за какие сокровища я не смогла бы пойти сейчас под грушевые деревья, где мы втроем были так счастливы когда-то. Я повернула в другую сторону и стала бродить к западу от яблоневой рощи, пока холод не загнал меня обратно во дворец. День был пасмурный, морозный, солнца не было совсем. Мне стыдно и

страшно вспоминать, что я думала тогда. В невежестве своем я и не предполагала, что моего учителя может с такой силой тянуть на родину, - ведь я прожила всю жизнь там, где родилась. Глом был для меня чем-то само собой разумеющимся и слишком живо напоминал обо всех моих страданиях, унижениях и страхах. Я не имела ни малейшего представления о том, как вспоминает родину человек, разлученный с ней. Мне было горько, что Лис желает покинуть меня, ведь он был опорой, на которой держалось все мое существование. Я всегда наивно полагала, что опора эта нерушима и вечна и потому благодарить Лиса за его любовь так же странно, как благодарить солнце за то, что оно восходит, или землю - за то, что она есть. Мне казалось, что и Лис относится ко мне точно так же, как я к нему. "Дура!
– восклицала я про себя.
– Неужели тебе все еще не ясно, что ты никому не нужна? Что ты значишь для Бардии? Да не больше, чем Царь, твой отец! Сердце его отдано дому, жене и пащенкам, которых она ему наплодила. Если бы он любил тебя, разве бы он позволил тебе участвовать в поединке? Что ты значишь для Лиса? Сердце его полно Грецией. Ты была для него просто утешением в дни неволи. Говорят, узники в темнице развлекаются тем, что приручают крыс. Пока двери тюрьмы закрыты, они проникаются к крысам чем-то вроде любви, но стоит им выйти наружу, они и не вспомнят о крысах".

И все же, неужели ему ничего не стоит расстаться с нами навсегда? Я вспомнила, как он держал на коленях Психею, приговаривая: "Прекраснее, чем Афродита!" - разве не так он говорил? "Да, но то была Психея… - сказало мне мое сердце.
– Ее бы он не оставил. Ее он любил. Меня - никогда". Я понимала, что лгу сама себе, но не могла - или не хотела - остановиться.

Но не успела я еще отойти ко сну, как ко мне явился Лис. Лицо его посерело, он был тихий и какой-то надломленный. Если бы не отсутствие увечий, могло бы показаться, что он только что вырвался из рук палача.

–  Поздравь меня, доченька, - сказал старик, - ибо я одержал победу над самим собой. Человек должен радоваться радостям своих друзей и жить их жизнью. Я - лишь часть Целого, и мое место там, куда меня определила Участь. Я остаюсь, и…

–  Ах, дедушка!
– сказала я и заплакала.

–  Не надо, не надо, - приговаривал старик, поглаживая меня по голове.
– Нучто я буду делать в Греции? Отец мой умер. Сыновья мои и думать уже забыли обомне. Моя дочь… не буду ли я ей обузой и помехой - сном, заблудившимся в яви, каксказал поэт? Путь далек и опасен, можно погибнуть, так и не увидев моря.

Он поспешно перечислял все доводы против, словно боялся, что я попытаюсь разубедить его, но я молчала, прижавшись лицом к его груди, и не чувствовала ничего, кроме безграничного счастья.

В этот день я несколько раз побывала у отца, но не нашла в его состоянии ни малейших перемен.

Ночью же я спала плохо. Я не боялась предстоящей схватки - просто многообразные перемены, случившиеся в моей жизни по воле богов, взбудоражили меня. Смерть старого Жреца сама по себе могла бы занять мои мысли на добрую неделю.

Пока мы лиц не обрели157

Я часто хотела его смерти (особенно тогда, когда она могла спасти Психею), но верила в нее не больше, чем в то, что в одно прекрасное утро Седая гора исчезнет. Освобождение Лиса из рабства, хотя я совершила его собственной рукой, было другим невероятным событием. Было похоже на то, что болезнь моего отца вынула клинья из-под колес жизни и все покатилось неведомо куда. Все это было так неожиданно и странно, что даже моя вечная боль оставила меня в ту ночь. Я была поражена. Одна часть меня взывала: "Верни эту боль. Оруаль умрет, если забудет о своей любви к Психее!" Но другая часть возражала: "Туда ей и дорога, этой Оруали. Разве из нее вышла бы настоящая Царица?"