Пока смерть не разлучит...
Шрифт:
Конгресс в Раштатте должен был начаться два с половиной месяца назад; туда уже съехались представители немецких князей, потерявших свои земли на левобережье Рейна, три прусских посла, два австрийских и два французских представителя, ждали только Кобенцля и Бонапарта. В восемь часов вечера 25 ноября 1797 года в город въехала карета, запряженная восьмеркой лошадей, с конвоем из двадцати четырех гусар и офицера австрийского полка; за нею следовала другая, запряженная шестериком. Бонапарту отвели загородную виллу маркграфа Баденского — "Фаворитку", однако он предпочел поселиться в замке, где разместилась французская делегация и послы императора.
Представители "карманьольцев" резко выделялись на фоне своих коллег, носивших пышные титулы, парики и туфли с пряжками. На головах у французов были круглые шляпы,
На следующее утро ему доставили депешу от Директории: Баррас вызывал его в Париж, чтобы поговорить об "интересах отечества". Генерал заторопился в столицу. Жозефина уже отправилась туда под охраной Мюрата; австрийские знамена, захваченные в бою, Наполеон поручил доставить Жюно, сам же он привезет ратифицированный мирный договор с императором: заключив мир, он уберег десятки тысяч жизней своих солдат, на которых Директории было плевать; народ должен оценить это по достоинству. Где же шляется этот Кобенцль, черт его побери?!
Под Удине граф промурыжил его почти два месяца. Жозефина провела с Наполеоном ночь на вилле Манина и уехала в Милан, он думал, что скоро нагонит ее, но проклятый Кобенцль всё ходил вокруг да около, выписывая дипломатические кренделя. Тогда он решил разрубить гордиев узел по-военному. Когда очередной вариант договора был отвергнут, Бонапарт вскочил на ноги, крикнул: "Войны хотите, вашу мать? Будет вам война!" — схватил поднос с фарфоровым чайным набором и швырнул его об пол. "Вот что будет с вашей австрийской монархией, не пройдет и трех месяцев! Это я вам обещаю!" Кобенцль остолбенел (он раз десять успел рассказать, что этот чайный набор ему подарила покойная императрица Екатерина); его помощник бежал за Бонапартом до самой кареты и кланялся ему, как заведенный, Наполеон едва удерживался от смеха. Повторить этот номер, конечно, не удастся, нужно придумать что-нибудь еще. Время не ждет.
Послы императора пришли к генералу Бонапарту с визитом — он встретил каждого в прихожей, но едва они переступили порог гостиной, как он оборвал потоки комплиментов и просил их говорить только по делу или уйти. Свои собственные визиты он ограничил посещением графа фон Лербаха, послов Майнца и Бадена, остальных просил себя извинить. Сколько времени уходит на все эти павлиньи танцы! Если бы сразу засесть за договор, его можно было бы заключить за месяц. И тут ему объявили о приходе шведской делегации.
Что шведы делают в Раштатте? Правда, здесь ожидали и русского посла, да только он не приехал. Ах, Шведская Померания! Пусть они беседуют об этом с Пруссией, Франция-то при чём? Глава делегации — граф Аксель фон Ферзен. Вот оно что…
— Кто нынче шведский посол в Париже?
Бонапарт встретил Ферзена этим вопросом и поверг его в ступор. Барона де Сталя отозвали больше года назад, и Директория не приняла его преемника (мадам де Сталь не в счет).
— Мне трудно объяснить поведение шведского короля, который словно поклялся присылать к французам своих представителей, неприятных им лично, — продолжал генерал. — Полагаю, его величеству тоже не захотелось бы видеть при своем дворе французского посла, который пытался бы восстановить против него народ Стокгольма? Вот и Республика не потерпит, чтобы люди, слишком известные своими связями с бывшим французским двором, насмехались над посланниками первого народа на земле, который ставит чувство собственного достоинства выше политики.
— Я передам ваши слова королю.
Ферзен ушел, не поклонившись.
Кобенцль здесь! Наконец-то! Уже тридцатое ноября. Ратификационную грамоту граф привез, но есть еще одно соглашение, которое должно остаться тайным. Австрийцы отступят за Дунай, оставив Ульм, Ингольштадт и Филипсбург, французы займут Майнц и до конца года освободят крепости в Италии, уступленные Австрии. Хорошо, подпишем и это. Всё? Не совсем, генерал; рассмотрите ли вы возможность уделить мне часть вашего драгоценного времени для встречи наедине?
Новое тайное предложение императора Кобенцль изложил устно: генерал Бонапарт может получить во владение княжество в двести пятьдесят тысяч душ, специально созданное для него в Германии, чтобы оградить его от превратностей политики и известной неблагодарности республиканских правительств.
Наполеон
Кобенцль смотрит на него испытующе. Бонапарт не фанатик и не прекраснодушный идеалист; раз он так говорит, значит, уверен в своей силе. Граф уже в курсе, что в Золотурн доставили письмо с угрозами от Директории: если капитана Тельмера, провинившегося из-за своего чрезмерного уважения к покорителю Италии, не выпустят из-под ареста, швейцарский кантон будет считаться врагом Французской Республики. Чувствует ли Бонапарт, что уже подмял под себя Директорию? Судя по донесениям из Парижа, Баррас так не считает. Но может быть, Баррас слишком высокого мнения о себе и не видит очевидного? Австрийскому агенту удалось раздобыть копию письма, которое Бонапарт отправил в Париж перед заключением мира: "Даже если я ошибся в своих расчетах, мое сердце чисто, мои намерения прямы: я заставил замолчать голос корысти, тщеславия, честолюбия, для меня существуют лишь отечество и правительство. Мне остается только смешаться с толпой, вновь взяться за плуг Цинцинната и подать пример уважения к гражданским властям и отвращения к военным режимам, уничтожившим столько республик и погубившим столько государств". Нет, если Баррас считает Бонапарта способным повторить подвиг генерала Вашингтона, удалившегося с вершины власти возделывать свой сад, то Кобенцля не проведешь.
Во время их бесед в Удине в голосе Бонапарта уже проскальзывали нотки презрения к "правительству адвокатов", нужно разговорить его. Откровенность за откровенность, карты на стол. Почему Директория так противится миру — не для того ли, чтобы держать генерала-победителя подальше от Парижа?
Тактика срабатывает. Бонапарт признается: вернувшись в столицу, он начнет собирать армию на берегах Атлантики — якобы чтобы завоевать Англию, а на самом деле — чтобы пойти на Париж. Не пройдет и двух лет, как это нелепое республиканское сооружение рухнет.
Что ж, это совсем другое дело. Теперь Кобенцлю есть чем обрадовать императора.
40
Какое счастье — жить на свободе! Жаркое можно есть ножом и вилкой. На окнах нет решеток, на дверях — засовов, можно сидеть в кресле, смотреть на озеро и вдыхать изумительный воздух с ароматом скошенной травы или выйти из дому и пойти куда угодно. Впрочем, Адриенне не дойти и до дверей, дети переносят ее на канапе из спальни в гостиную и обратно, а Полина бинтует руки и ноги, покрытые гнойниками. Но она обязательно поправится! Доктор сказал, что ей нужно лечиться радостью, а это лекарство она может теперь принимать каждый день, в больших дозах.
Этой зимой, правда, пришлось потревожиться — за Римского папу, изгнанного из его владений, и за французских эмигрантов, высланных из Швейцарии в Германию, среди которых оказался и отец. Никто не знал, где остановятся французские армии, госпожа де Тессе уже поговаривала о том, чтобы продать Витмольд и уехать в Астрахань, уж туда-то им точно не добраться. Зато из Америки вернулся Жорж! Его просто не узнать, он стал настоящим мужчиной — всё-таки восемнадцать лет. И так похож на отца! Неудивительно, что генерал Вашингтон принимал его как родного, — правда, не сразу по приезде, а когда уже мог не опасаться, что окажется между двух огней, то есть навлечет на себя гнев республиканцев-франкофилов, возглавляемых Джефферсоном, и федералистов во главе с Александром Гамильтоном. Кстати, свою первую зиму в Америке Жорж провел как раз в Нью-Йорке у Гамильтона (в Филадельфии много французских эмигрантов, которые могли узнать его на улице, дядя Жоржа Луи де Ноайль тоже перебрался туда). Александр недавно прислал Лафайету письмо: "Если злополучное развитие событий в Вашем отечестве побудит Вас подумать о постоянном пристанище в другой стране, будьте уверены, что в Америке Вы встретите самый сердечный и радостный прием. Единственное, в чём сходятся обе партии, — это любовь к Вам". А вот от генерала Вашингтона писем нет; хотя Жильбер отправил ему уже несколько посланий. Это, разумеется, говорит лишь о ненадежности почты, а не об отсутствии добрых чувств с его стороны. Ах, какое счастье, что больше не надо мучиться от неизвестности, дожидаясь редкой весточки от самых дорогих на свете людей!