Покаянные сны Михаила Афанасьевича

Колганов Владимир Алексеевич

Кира, навсегда твоя.

P. S. Письмо, пожалуйста, сожги».

— Фельдшер знает. — Еще чуть-чуть, и Тася снова пустит слезу.

— Неужели? Мне все равно.

— Скоро все будут знать, что ты себя травишь морфием.

— Это пустяки…

— Если не уедем отсюда в город, я удавлюсь.

— Делай что хочешь. Только оставь меня в покое.

— Ты изверг! Зачем я полюбила тебя? Ах, боже мой, какая же я дура!

— Ой, ну сколько же можно об одном?! — У меня уже нет сил сдерживать себя.

Странно,

но я только сейчас заметил, что Тася некрасива. Чем-то она напоминает мне бродячую собачонку, с которой позабавились, а потом прогнали за порог… И с какой стати я на ней женился? Ведь мог бы и подождать еще чуть-чуть, мог бы тогда встретить барышню, хотя бы чем-то похожую на Киру…

Я снова в забытьи. То ли это сон, то ли опять странное наваждение, вызванное морфием. Только моей милой Киры в этом наваждении больше нет. Есть темные тени, по сумрачным улицам идущие в неизвестность, в никуда. И я, словно бы скованный с ними одной цепью, бреду, бреду за ними следом. Господи! Да сделай же Ты что-нибудь!

Но вот я слышу голоса, вроде бы стою, затаив дыхание, у закрытой двери и стараюсь понять, что происходит там, в соседней комнате.

— Я не могу тебя понять. Неужели ты не видишь, что все эти неприятности в делах из-за того, что я несчастлив с тобой? А ты с таким удивительным равнодушием относишься к тому, что может быть причиной нашей общей беды.

— Почему никто и никогда не спросил, счастлива ли я? От меня умеют только требовать. Но кто-нибудь пожалел меня? Что вам всем нужно? Я родила тебе детей, и все последние годы слышу только про театр да про коммерцию… Деньги, деньги, деньги! Где их достать, как, наконец, разбогатеть. И, заимев солидный счет в банке, уехать за границу. Париж — мечта всей твоей жизни. «Комеди Франсез», Пляс Пигаль, посиделки у «Максима»… А я так… необходимый придаток, чтобы не ударить в грязь лицом перед почтенной публикой.

Счастлив князь Юсупов, и Голицын тоже счастлив, и ты будешь счастлив… но только не со мной.

— Я вижу, что ты не любишь меня.

— Ничего другого тебе дать не могу.

— Увы, я знаю твои мысли, и мне больно за семью.

— Ну и знай… Знай, что и сегодня мы должны были увидеться, но он не пришел. И мне тоскливо.

— Одумайся, Кира! Я все прощу, только не надо с ним встречаться. Так не должно быть!

— А я хочу! И ничего не могу с собой поделать.

— Я понимаю. Меня так долго не было. Ты оказалась в большом, незнакомом городе совсем одна. Рядом ни друзей, ни подруг… Но почему ты не общаешься с княгиней, с моей матерью?

— Для нее я не слишком родовита. Я выскочка, парвеню, ворона в эдаких павлиньих перьях!

— Ты не права, Кира! Господь с тобой! Мама желает нам добра. Уверен, у нее и в мыслях нет желания как-нибудь оскорбить тебя, унизить.

— Ты бы видел ее глаза, когда она смотрит на меня…

— Помилуй, Кира! Выдумки! Выдумки все это! — И после паузы вопрос: — Так что же делать?

Долгое молчание. И вот, наконец, я слышу до боли мне знакомый женский голос:

— Давай уедем! Уедем навсегда. Здесь ничего уже не будет.

И снова пауза.

— Возможно, ты права… А что, если все вернется

на круги своя? Не знаю, как ты… я еще надеюсь.

— Ты слеп, Юрий! Слеп, как и всегда. Ты и меня не смог понять. Не понял и того, что в России происходит. Открой глаза! Прежнего уже не будет никогда!

— Но как же… Нет, я так сразу не могу… Мне нужно посоветоваться…

— С кем? Завтра всех твоих знакомых по лицею поставят к стенке или же повесят на столбах. Чего ты ждешь? Чтобы твои холопы снова пришли поклониться князю-батюшке, мол, мы никак не можем без тебя?

Тишина. Оба молчат. А может быть, целуются? Тьфу, черт! Опять я о своем. А тут, может быть, решается судьба.

— Что ж, пойду договариваться о паспортах.

Князь уходит, а я остаюсь в отчаянии, в тоске по загубленной любви… Так что же делать? Да только уповать на чью-то милость.

Господи! Прости и помилуй своего раба за все, что я тут натворил. Зачем Ты так жесток? Клянусь тебе всем дорогим на свете — я достаточно наказан. Знай, что я верю в Тебя! Верю всегда, даже если на время об этом забываю. Верю душой, телом, каждой клеточкой мозга. Верю и прибегаю к Тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто бы мог мне помочь. Прости меня и сделай так, чтобы Кира вновь ко мне вернулась. И чтобы я избавился от пристрастия к наркотикам. Я верю, что Ты услышишь мои мольбы и вылечишь. Избавь меня, Господи, от той гнусности, в которую я сам себя низверг. Не дай мне сгинуть, избавь меня от морфия, от кокаина, избавь от слабости духа и дай надежду, что все еще можно изменить. Поверь, Господи, я исправлюсь!

И вот уже сумрак в комнате рассеялся, и кажется, что на душе немного полегчало…

Да, как же! Полегчает тут. А вы попробуйте жить, когда думаешь только об одном — о том, с кем и что она делает там, в своей квартире. Я тихо позвал:

— Кира!

Однако никто не входит в дверь. Никто не сядет на постель и не погладит меня ласково и нежно. Но почему?

Ну как тут не понять — они небось уже собирают свой багаж, а я по-прежнему валяюсь на кровати. Скорей, скорей в Москву!

5

Как ехал в поезде, что говорил, что делал, не в состоянии в точности припомнить. Все было словно бы во сне. Нет, не во сне, а в горячечном бреду, когда перед глазами возникают сцены одна другой ужаснее и отвратительнее.

Вот вижу сплетение тел на кровати в спальне… Сдавленные крики, стоны… Князь удовлетворенно улыбается, закуривает папиросу, а Кира гладит его по животу… Смеется…

— Ты знаешь, он такой забавный…

— Кто?

— Да тот офицерик, врач, с которым ты пересылал письмо.

— Знал бы, что он такой ходок, пристрелил бы еще там, в госпитале.

— Ну до чего ты у меня ревнивый! — снова рассмеялась.

— Как ты могла? С любовником на этом самом диване, на котором я читал тебе стихи.

— Какие еще стихи? Я что-то не припомню.

— Да-с, на этом вот диване…

Сказано это почти трагическим тоном, и вдруг:

— Ну и каков же он в постели?

— Юрий, господь с тобой! Я не могу тебе рассказывать буквально обо всем.

— Нет, расскажи! — настаивает.