Покидая мир
Шрифт:
Меня расстрогало его искреннее раскаяние, и все же… когда видишь, как сильно человек в тебе нуждается, это всегда немного пугает, хотя тогда меня это, напротив, успокоило. Возможно, потому, что в тот момент я и сама нуждалась в Тео, а еще потому, что он сумел заставить меня почувствовать себя нужной и жизненно необходимой для него. Ох, какая же это старая, бесконечная игра в перетягивание каната — с одной стороны, нам хочется быть кому-то нужными, а с другой, мы боимся этой зависимости, ведь страшно брать на себя ответственность за другого человека.
Словом, я положила руки ему на плечи и
Сказано — сделано. Когда я проснулась на следующее утро в восемь, оказалось, что Тео нарушил свое незыблемое правило, поднялся и готовит для нас шикарный завтрак. Он завел было песню о том, как ему стыдно за вчерашнее, но я заткнула ему рот поцелуем.
— Это больше никогда не повторится, — пообещал он мне.
— Ловлю на слове, — ответила я.
Я отправилась на работу, исполненная решимости навсегда забыть об этом инциденте.
И Тео сдержал свое слово. После того единственного срыва прошли месяцы, но ничего подобного он себе не позволял. Не то чтобы он носился со мной как с хрустальной вазой, вел себя идеально и вообще не демонстрировал непростых сторон своего характера. Нет, разумеется, вскоре он вернулся к своему прежнему образу жизни — продолжал смотреть кино ночи напролет, никогда не поднимался раньше двенадцати дня, категорически отказывался перейти с фастфуда на более здоровую пищу. Но я не жаловалась. Если у меня случался особенно паршивый день в университете или просто накатывал приступ черной меланхолии, что со мной случалось периодически, Тео инстинктиво чувствовал ситуацию и выбирал верную линию поведения: был ко мне внимателен, но не донимал чрезмерно. Научиться чувствовать, когда лучше оставить человека в покое, не самое простое дело, но мы оба, кажется, усвоили этот урок. Я всегда скучала без Тео в его отсутствие, и меня успокаивало то обстоятельство, что мы редко разлучались больше чем на день-другой.
Прошло восемь месяцев. Однажды вечером, вернувшись домой, я увидела стоящий фургончик с надписью «Сони». Не успела я подняться на крыльцо, водитель подскочил ко мне, спросил, не я ли Джейн Говард, и сообщил, что они дожидаются меня, так как привезли мне телевизор с сорокадвухдюймовым плазменным экраном. Я предположила, что это, очевидно, ошибка, но водитель предъявил накладную, в которой черным по белому были написаны мой адрес и имя Тео.
— Но я вовсе не хочу такой громадный телевизор, — запротестовала я.
— Ну, это не к нам, скажите это человеку, который его для вас заказал.
Я попросила парня подождать пять минут, поднялась к себе и позвонила Тео в Гарвардский киноархив.
— Ты сумасшедший? — спросила я его.
— Уверен, что ты и сама знаешь ответ на свой вопрос, — сказал Тео.
— На кой ляд мне такой здоровенный телевизор?
— Мне кажется, он нам необходим.
Нам.В первый раз за все время он употребил местоимение во множественном числе.
— Пытаться смотреть кино на твоем малюсеньком телике — это в каком-то смысле кощунство. Вот я и…
— Ты должен был сначала обсудить это со мной.
— Но тогда не было бы неожиданности, а без нее не получился бы сюрприз.
— Такой аппаратище
— Ну, это же моя проблема, а не наша, правда?
Снова это множественное число. Это что, такой способ сообщить, что он ко мне переезжает?
— Даже не знаю, что сказать…
— Вот и не говори ничего, пока я не заявлюсь ближе к вечеру с новенькой цифровой записью «Дела жизни и смерти» Прессбургера и Пауэлла. [75] Ты просто не поверишь, какие чудеса им удавалось творить на заре цветного кинематографа.
Тео был прав: телевизор точно вписался в свободный угол рядом с камином, и экспрессионистская картина Прессбургера и Пауэлла действительно воспринималась совершенно иначе на этом неправдоподобно широком экране.
— Я знал, что тебе понравится, — заявил Тео.
75
Эмерих Прессбургер (1902–1988), Майкл Пауэлл (1905–1990) — британские режиссеры, долгое время работавшие вместе.
— Но только я прошу, постарайся впредь обходиться без таких ошеломительно широких жестов.
— Но мне нравится тебя ошеломлять. Тем более что сама ты до того уж рациональна и практична, что даже чересчур. Это тебе не полезно.
Хм… а ведь он попал прямо в яблочко. Я тщательно взвешивала любую покупку, даже самую маленькую, и позволяла себе что-то лишь в самом крайнем случае, если это не казалось мне безрассудством или потаканием своим капризам. Тео с возмущением наблюдал, как я примеряю в магазине понравившуюся мне одежду, а потом отказываюсь купить, так как это «слишком дорого» (даже если магазин был средний по ценам) или «у меня уже есть что-то подобное» (таким образом я убеждала себя, что мне эта вещь не нужна).
— Но тебе же действительно нужна приличная кожаная куртка, — уговаривал он меня, заметив, что мне очень понравилась одна в магазине на Ньюбери-стрит.
— Я могу прожить и без нее.
— Но она же так тебе идет.
— Да ведь это почти четыреста долларов.
— Не отказывай себе.
— Мне стыдно себе потворствовать.
— Это серьезно. Ты должна научиться себя баловать хоть в чем-то. Жизнь, черт возьми, слишком коротка, чтобы откладывать все на потом. И не надо убеждать весь мир, что ты не мотовка и не такая, как твой папочка-мошенник.
— Больше никогда не стану открывать тебе тайны.
— Какая же это тайна, если ФБР в курсе. И вообще, я говорил о том, что тебе надо быть к себе хоть чуть-чуть снисходительнее.
— У меня нет комплекса вины, если ты об этом, — сказала я. — Хотела бы я чувствовать вину, но дело не в этом. Просто мои мозги так устроены: я не могу забыть, что у всего есть цена.
— Это тебе надо было заниматься пуританами, а не гранд-даме Саре.
— А я этим и занимаюсь. Американские натуралисты не меньше мучались нашим пуританским комплексом вины, чем Готорн. Только они рассматривали ее с позиций нашего помешательства на капитализме. Деньги, Бог и Вина — вот она, наша великая американская триада. И ни один американец не может полностью от нее освободиться.