Покидая тысячелетие. Книга первая
Шрифт:
– Замётано. Пробуждай!
– Сначала – разбор слов, потом – предложения, части речи…
– Разбирай!
Зря Кеша Чижов опасался. Ильич оказался обучаемым, что очень важно для любого живого существа. Не обучаемый – проблема для себя и общества. Так мы подружились с Мельниченко.
Чижов мой старый друг. Ему не требуется объяснять, что на работу меня надо зачислить сторожем, а не корреспондентом. Мельниченко долго не понимал – почему, человек пишущий и печатающий со скоростью человеческой речи, должен числиться в редакции сторожем? Чижову понадобились три бутылки водки для того, чтобы объяснить Ильичу категорию людей,
В то время мы с ним жили в такой старой избе, что можно было подумать, что она несколько веков растёт из земли, а два окна, стоящие уже на разных расстояниях, дупла дерева, где живут мифические существа.
Так мы прожили год, а потом вылетели друг за другом на остров. Кто бы мог подумать, что из этой древней избы всего за год образуется прямая связь с ЦК КПСС, что в район полетят самолёты с наставниками из области и Москвы?
А когда начались суды, я позвонил знакомым. Первым на остров вылетел я, через месяц – Ильич. Я повёз его в городок и на берегу Татарского пролива прокричал сквозь грохочущий прибоем ветер:
– Всё кончено, Ильич! Тут не будет наставников.
Но мы не рассчитали. Наставники были. Надо было лететь дальше. На Хоккайдо? Говорят, что от того самого крутого бережка, откуда кидают камешки, до Японии всего полсотни километров.
– Забудь обо всём, Витька! Пиши свой роман, – прокричал Ильич и обнял меня.
Так мы и стояли с ним на берегу шумящего Татарского пролива.
Может быть, в то место и выбросило вчера японское судно?
Видение исчезло, вернулась тишина кафе, фикус, палтус. И, как дополнение к ним, потрёпанная общая тетрадь. В дальнем углу парень и девушка оживленно беседовали жестами и украдкой, не назойливо, посматривая в мою сторону.
Надо набросать пару материалов о бумажной фабрике. Чему удивляются все эти наставники и советчики? Они же не учились, как я, стенографии по системе Соколова и или слепому буквопечатанию всю жизнь. Я ведь не пишу, только набрасываю живые картинки. Могу – сразу на пишущей машинке, если нет – стенографией… В принципе каждый человек способен создавать живые картины. Возможности могут быть разными. Вот как общаются глухонемые, которые ходят в это кафе? Они передают пальцами целые фильмы и видят их!
Обреченность моя давно уже не пугает меня. Видеть или воссоздавать события я умел с детства. Помню, учительница не то в четвёртом, не то в пятом классе показывала репродукцию «Взятие Рязани», а персонажи картины в моём воображении неожиданно ожили, заговорили, затрещал пожар, изогнулась камнемётная машина. События оказались совсем не такими, какими пыталась втемяшить в наши головёнки Екатерина Сергеевна. Она, наверное, и сама не представляла о чём говорит. Отец мой преподавал историю и рисование. Закономерное, впрочем, сочетание. И всегда начинал урок с оживления какой-нибудь репродукции. «Утро стрелецкой казни» часто являет мне ужасные события и бесчеловечность Петра Великого…
А потом мне стоило только подумать о каком-то событии, как оно мгновенно оживало и являло целые серии, где были реальные люди. Теперь я вижу маленький остров, где копошатся в завалах снега маленькие люди. Стоит подняться повыше, как возникает огромный материк, где весёлая деревня Сосновка с
Кто-то тронул меня за плечо. Испуганный, я очнулся: возле меня стоял худенький парень в больших очках, на полу лежали раскрытая общая тетрадь и ручка. Вздремнул что ли? Вот тебе и бессонные ночи сторожа редакции…
К парню подходила девушка. Она почему-то сочувственно смотрела на меня. Я собрал с пола разбросанные вещи и направился к выходу. Оглянулся и поблагодарил взглядом парня и девушку. Они улыбнулись и помахали мне вслед.
– Опаздываешь, сторож, – благодушно заметил Барабаш, когда я появился в редакции. – Ты никак выспаться где-то успел?
– По дороге.
– Как бумажная фабрика?
– Сейчас набросаю.
– Тут симпатичная кореяночка убирается. Кажется, сегодня она высматривала тебя. Познакомься, – многозначительно посмотрел на меня Барабаш.
– Доведётся, со всеми познакомлюсь…
Наконец-то, дождался шести часов. Удивительно, но сегодня снега нет. Желтый свет не рассеивает летящая белая арахна. Я заварил по привычке совсем немного чифиря. Очень бодрит!
Итак, чем занят мой Орлов. И зачем мне эти видения?
Глава третья
«В уютном доме на белой, пахнущей свежевыстиранным бельём и душистым мылом кровати, разметавшись, спит пьяный, взлохмаченный Колька Орлов. Водочный перегар густыми волнами исходит от него. Видимо, снятся ему кошмары: он испуганно вскрикивает, вдруг просыпается, садится на кровать и широко распахнутыми, обезумевшими глазами ищет что-то на потолке, пока усталость не валит его окончательно и наповал.
С белой стены, из большой застеклённой рамы, смотрят на него с фотографий мужчины и женщины. Простоволосые, в платках, в довоенных кепках, фронтовых пилотках. Миловидная женщина, с ямочками на щеках, ласково улыбается из-под чёрной вуали с мушкой. Строго смотрит сержант с двумя орденами Красной Звезды на коверкотовой гимнастёрке. Лихой кавалерист с пожелтевшей фотографии улыбается спящему, держа медноголосую трубу. И бант, и ордена на чёрно-белых фотографиях раскрашены красным карандашом. Рядом в большой раме, отдельно, цветной портрет двадцатилетнего и красивого Николая Орлова. Спящего…»
Ход «Любавы» мягкий, каретка ходит почти беззвучно, не мешает оживающим картинам. Я помню эту большую застеклённую раму, как и старый чёрный чемодан на крыше древней избы набитый фотографиями. Чемодан, весь вымазавшись в пыли и паутине, достал Ильич.
С фотографий смотрел громадный грузин в папахе и черкеске с газырями, а рядом с ним – простоволосая русская девушка в сарафане. Потом грузин стал уменьшаться, а на фотографиях двадцатого века он и вовсе превратился в русского. Черкеска исчезла вместе с кинжалом. Остался только поясок. Но возникло много русских парней и девушек в косоворотках и сапогах. А девушка стала дородной русской женщиной в окружении внучат.