Поколение
Шрифт:
Положил трубку и принялся опять ждать. Звонили из обкома, расспрашивали о впечатлениях от завода, звонил Михаил — не скучает ли он. Не звонила только Лена, но Пахомов знал, верил, что она позвонит. Не мог он ошибиться в ее вздохе-улыбке «иди», не мог…
Прошло почти три часа, как Степан вернулся в номер, а ее звонка все не было. Можно было уже все переделать по дому, придумать самую достоверную и убедительную версию своей отлучки, управиться бог знает с чем, но она молчала, и Пахомову стало совсем не по себе.
Надо выпить водки, и все пройдет. В холодильнике только
— А вам какого родителя? Папу или маму? — И внезапно засмеявшись, закричал: — Родитель, тебя!
Этот беспричинный детский смех вернул Пахомова в реальный мир.
— Боевой у тебя сын, Володя.
— Боевой, — настороженно ответил в трубке мужской голос.
— Это Пахомов Степан.
— Степан… Чертяка, ты что же прячешься от городских властей?.. Да, да, Лена говорила. Друзей-то забывать негоже. Мы тут с ней обсуждали, как тебя получше принять. До конца недели пробудешь? Лучше бы, конечно, в субботу. Ну, можно и в пятницу. Соберем всех наших, посидим, обменяемся… Давай на вечер, в пятницу, у нас. А до этого, я думаю, ты в горисполкоме-то побываешь? Есть дело. Да.
Во время всего разговора Степан смог вставить только несколько слов. Прокопенко сыпал, как из мешка. «Он все такой же», — без всякой злобы подумал Степан, хотя перед этим именно злоба на него удерживала от звонка.
«Выдумала одного, а живет с другим», — всплыла откуда-то фраза. Она, как этот заливистый, беспричинный смех сына Прокопенко, выводила его из непонятного ему угара, в котором он прожил последние часы, в реальную, привычную жизнь.
— Даю тебе Лену, она интересуется, чем у тебя закончился разговор с ее заводским начальством. Ты, Степан, не очень перед ними уши распускай. У нас в городе дела есть и поважней. Когда зайдешь ко мне, все объясню. Вот рвет трубку жена, она мне вообще запрещает говорить про их завод. Молчу.
Голос Лены теперь был раскованным, мягким, домашним. То напряжение, которое исходило от нее там, в ее кабинете, исчезло. Он увидел ее, запахнутую в халат, в пушистых шлепанцах на босу ногу. Живо представил, как она говорила и все поправляла у левого виска короткую, вьющуюся буравчиком прядку, а прядка выпадала из-за розового, аккуратного уха, и Лена опять и опять машинально прятала ее туда, непокорную и упрямую, как и она сама. «Наверное, хохотун-сын в нее», — почему-то подумал Пахомов.
— Да, ты была права, — наконец ответил он и опять почувствовал, что говорить ему легче, чем молчать. — Они просят меня выступить в центральной печати. Точно. Институт-завод. Таких в стране теперь много. Они оправдали себя… Да, НТР.
Он вставлял короткие фразы, слова, а сам слушал и слушал мягкий, обволакивающий голос Елены Сергеевны, радостно угадывая в нем, казалось, совсем забытые
— Да. Обещал завтра. Они подберут мне материалы. — Услышав ее смех, сам усмехнулся: — Знаешь, вспомнили мое выступление в «Советской России». Я писал об институте на «Уралмаше». Ну, то институт-гигант, как завод. Там несколько тысяч конструкторов-ученых…
Разговор затягивался, а Пахомов все никак не решался сказать то, что рвалось из него весь этот вечер и ради чего позвонил. Он уже сказал, что завтра зайдет к ней, когда будет на заводе, а она, точно гася его пыл, ответила «хорошо», и будто в этом его «зайду» не было ничего, что касалось только их двоих. Ему бы сказать еще что-то, хотя бы произнести ее имя, только имя, без этого отчуждающего ее отчества, и она бы поняла, что с ним происходит.
— Леночка, нам бы поговорить… — выдохнул он, и в нем все замерло в ожидании. Ему показалось, что и на том конце провода вот так же натянуто замерло.
— Хорошо. Ты только вечер пятницы не планируй и к Володе на службу загляни, а то обидится…
«Лена, Лена, — перехватило дыхание у Пахомова, — не могу я появиться в твоей семье… Ты — моя семья. Неужели не понимаешь?..»
5
— Так какого цвета у тебя жизнь, Дима? — потрепал по белесым, выгоревшим вихрам младшего сына Буровых Степан. Парень качнулся в сторону и вскинул вопрошающие глаза. Пахомов, заглаживая свой промах, примирительно улыбнулся. Дима наморщил широкий буровский лоб.
— А жизнь у меня серо-буро-малиновая… с колокольчиками.
— Это почему же с колокольчиками? — Пахомов обрадовался, что инцидент исчерпан.
— А потому, что звенит.
— Хороший цвет у твоей жизни. А у Стаса?
Пахомов покосился на стол, заваленный раскрытыми учебниками и тетрадями.
— У Стася, — ехидно поправил Дима. — У него… десятый класс.
Разговор происходил в небольшой комнате, которую почти всю занимали два стола, тахта, топчан, платяной шкаф да прилепившиеся к стенам полки с книгами.
— Ребячья, — ввел его сюда Михаил и тут же исчез, а Пахомов один на один остался с младшим ее обитателем.
Посмотрел на Димкин стол — учебники восьмого класса. А ведь ему тринадцать. Оба в папу — в школу с шести лет. Вундеркинды.
— А Стась где же?
— Сражается.
— С кем?
— С мадам Грицацуевой.
— С кем, с кем?
— Да это мы так математичку зовем. Она у нас — вот! — Дима выпятил грудь и, расставив руки, изобразил учительницу. — Скоро осенняя городская олимпиада…
— А чего же ты?
Младший Буров так скривился, что Пахомов, откинувшись на стуле, захохотал.
В комнату заглянула Маша.
— Паясничаешь, Дима! — прикрикнула она и, улыбнувшись Степану, добавила: — Ему кривляться, как с горы кататься.
Мать ушла, а сын, посерьезнев, сказал:
— Стасю надо — он у нас в физтех рвет.
— А я слышал… мода на физиков прошла. Теперь все больше в гуманитарные р-р-рвут.
Димка оценил шутку и подыграл:
— Стась у нас немодневый.