Покорение Крыма

Ефанов Леонид Александрович

— Калге не делает, — скучно согласился Шагин, не ожидавший такого замечания. — Но трёхбунчужные паши делают.

— Между трёхбунчужным пашой и великим везиром большая разница, — покачал головой Пиний. — А первенствующий её императорского величества министр граф Панин находится в совершенно одинаковом положении с последним.

Шагин-Гирей проявил невиданное для гостя упорство.

— Я признаю правоту ваших слов, однако прошу сделать мне две уступки, — сказал он настойчиво.

— Что вы хотите?

— Чтобы граф Панин всё же сделал визит первым... И чтобы меня не принуждали снять шапку во время аудиенции у её величества.

— Это совершенно невозможно, — строго сказал Пиний. — И этого не будет.

Шагин

вскочил со стула, вскричал:

— В моём кармане лежит и в моей силе состоит всё то, что касается татарского народа! В вашей воле делать поступки, желательные вам. Но я прошу, чтобы эта честь мне была оказана!..

Когда Пиний доложил Панину о содержании беседы, о неуступчивости калги-султана, щёки Никиты Ивановича заалели праведным гневом:

— Этот мальчишка ведёт себя совершенно недостойно и дерзко. Он, видимо, забыл, куда приехал и в каком положении находится. Я поставлю этого петуха на место!

Шагин-Гирею было направлено резкое письмо:

«Российский императорский двор с удивлением примечает упрямство калги-султана в исполнении обязанностей характера его по церемониалу и обрядам, всегда и непременно наблюдаемым при высочайшем дворе. Гость по справедливости и по пристойности обязан применяться и следовать обыкновениям двора, при котором он находится, а не двор его желаниям или прихотям. Всё делаемое министром или послом других держав относится к их государям, лицо которых они представляют. Калга-султан принимается в таком же характере и получит честь быть допущенным на аудиенцию её императорского величества как посланник брата своего, хана крымского, так как верховного правителя татарской области, имеющий от его имени просить о подтверждении в этом достоинстве, которое он получил хотя и по добровольному всего татарского народа избранию, однако пособием её императорского величества. Итак, он, калга-султан, может почитать себя только посланником хана, брата своего. А если бы не так было и приехал он не в таком значении, то здешний двор не мог бы его иначе принять как частного человека с уважением только к его происхождению».

Категоричный тон письма не оставлял сомнений, что требования Шагин-Гирея неуместны и выполнять их никто не собирается.

Калга смирил гордыню: согласился нанести визит первым. Но снимать шапку наотрез отказался.

— Этот поступок нанесёт мне крайнее бесславие на все остальные дни жизни, — горячась, заявил Шагин Пинию. — Наш закон не позволяет этого делать!.. И коль меня к такому позорному делу приневолят, то прошу тогда пожаловать мне содержание и позволить остаться навсегда в России. Ибо в отечество своё возвратиться я уже не смогу, поскольку буду подвергнут там всеобщему порицанию и ругательству.

То же он повторил при встрече с Паниным, состоявшейся на следующий день.

Упорство калги в церемониальном вопросе — снимать шапку или не снимать — затягивало представление татарской депутации Екатерине. Панин был вынужден доложить об этом на заседании Совета.

Принимая во внимание популярность Шагана среди ногайских орд, его заслуги в отторжении Крыма от Порты и виды, которые Россия имела на него, Совет пошёл на уступку, одобренную Екатериной:

«Позволить калге не снимать шапку и послать ему шапку в подарок с таким объявлением: её императорское величество, освободя татарские народы от зависимости Порты Оттоманской и признавая их вольными и ни от кого, кроме единого Бога, не зависимыми, изволит жаловать им при дворе своём по особливому своему благоволению и милости тот самый церемониал, который употребителен относительно других магометанских областей, то есть Порты Оттоманской и Персидского государства. И по этой причине жалует калге шапку, позволяя в то же время и всем вообще татарам являться отныне везде с покрытыми головами, дабы они в новом своём состоянии с другими магометанскими нациями

пользовались совершенным равенством, тогда как прежде турками только унижаемы были».

Такое решение Совета устранило последнее препятствие, мешавшее пригласить Шагина на аудиенцию.

Утром к резиденции калги подкатили пять карет, сопровождаемые конными гвардейцами-рейтарами. Вышедшего из дворцовой кареты статского советника Бакунина встретили люди из свиты Шагина, проводили в дом. Вздрагивая локонами длинного, нависавшего на плечи парика, Бакунин напыщенно объявил, что прислан от её императорского величества для препровождения татарских депутатов на аудиенцию.

Спустя час процессия двинулась по улицам Петербурга, направляясь к Зимнему дворцу. Впереди, верхом на рослых каурых жеребцах, сжимая в руках обнажённые палаши, скакали семь рейтаров. За ними вытянулись запряжённые цугом кареты: три министерские, в которых разместились депутаты, и две дворцовые — в одной сидел Исмаил-ага, державший в руках бархатную подушку с лежавшей на ней ханской грамотой, в другой — Бакунин, Шагин-Гирей, переводчики. Замыкали процессию несколько стражников калги и рейтары.

Во дворце депутацию встретил церемониального департамента надворный советник Решетов, провёл в комнату для ожидания, а затем, по сигналу, он и Бакунин взяли калгу под руки и ввели в зал.

Вслед за калгой вошли Исмаил-ага, Азамет-ага, Мустафа-ага, другие свитские люди.

Сверкающая роскошь зала ослепила калгу, а многочисленные генералы и министры в богатых, с золотым и серебряным шитьём мундирах и кафтанах, с лентами и орденами смутили сердце. Под любопытствующими взглядами придворных он как-то сжался, стал меньше, худее; неуклюже отвесив поклон у двери, на негнущихся ногах дошёл до середины зала, ещё раз поклонился и, приблизившись к трону, на котором величаво восседала Екатерина, снова склонил голову.

Шедший за калгой Исмаил-ага поднёс ему грамоту и попятился к двери, где стояли остальные депутаты.

Дерзкий, упрямый Шагин, сам того не ожидая, был настолько взволнован, что читал грамоту долго, запинаясь, повторяя слова. (От внимательного взгляда Екатерины не ускользнула лёгкая дрожь тонких, унизанных перстнями пальцев калги, державших бумажный свиток).

Когда Бакунин закончил чтение русского перевода, Шагин сделал несколько шагов к трону и поднёс грамоту Екатерине.

Она выдержала недолгую паузу, в течение которой калга стоял чуть согнувшись с протянутой рукой, затем кивнула вице-канцлеру Голицыну.

Тот принял грамоту, уложил её на покрытый бархатом столик и ровным басовитым голосом объявил:

— Её императорское величество признает его светлость крымского хана Сагиб-Гирея законно избранным и независимым властелином и обещает его и татарские народы защищать всеми силами. Для заключения с ханом и правительством торжественного трактата о союзе и вечной дружбе её императорское величество отправит в Крым своего полномочного посла господина генерал-поручика Щербинина.

Когда надворный советник Крутов перевёл Шагин-Гирею сказанное вице-канцлером, он снова поклонился. Потом Решетов и Бакунин вывели его из зала, проводили к карете.

Тем же порядком, в сопровождении рейтар, татарская депутация вернулась в свою резиденцию.

* * *

Ноябрь — декабрь 1771 г.

Неудачная беседа с Джелал-беем оставила у Веселицкого неприятный осадок. Он чувствовал, что все отговорки татар, их ссылки на Коран — это внешнее проявление более глубоких замыслов... «Но каких? — спрашивал себя Пётр Петрович. — Почему они так упорствуют?.. На что надеются?..» Ответов он не находил, хотя склонялся к тому, что многие мурзы, видимо, рассчитывали получить за своё согласие большие деньги.