Покорение Крыма
Шрифт:
В то время, когда другие генералы стяжали лавры на полях сражений, получали ордена, чины, поместья, сорокадвухлетний Щербинин занимался рутинной, малозаметной работой, присущей всем губернаторам: выбивал налоги и недоимки, строил казённые дома и дороги, следил за торговлей и рекрутскими наборами, заботился об обеспечении армии провиантом и припасами, подписывал кипы рапортов, ведомостей и прочих, часто не стоящих внимания бумаг. У себя на Слобожанщине, которой правил шестой год, Евдоким Алексеевич был, конечно, царь и бог — деспотичный, громоголосый, он наводил страх на всех чиновников и обывателей. Но губерния — это не Россия!
Из писем, полученных от Петра Панина, из присланных высочайших рескриптов и указов Иностранной коллегии он уяснил положение дел, сложившееся на начало зимы, и стал действовать энергично, без раскачки.
Прежде всего надо было спасать отторгнувшиеся ногайские орды от грозившего им голода. (В рескрипте Екатерины подчёркивалось, что он, как генерал-губернатор, должен внушить местным жителям «обходиться с ними дружески, производить потребную им теперь торговлю и привозить к ним всё к пропитанию и к житью нужное»).
Сделав необходимые указания по губернии, Евдоким Алексеевич и сам проявил усердие: в считанные недели раздобыл и отправил в приграничные крепости, откуда шла торговля с ордами, десять тысяч четвертей хлеба и тысячу четвертей просяных круп.
И, ободряя ордынцев, крепя их веру в покровительство России, написал Джан-Мамбет-бею:
«Все попечения и старания с непорочнейшей верностью и усердием обращать буду к тому, каким лучшим и надёжнейшим образом поспешествовать непоколебимому на все будущие времена утверждению всех тех оснований и предложений, в какие вы изволите вступить...»
К этому времени султан Мустафа, потрясённый сокрушительными летними поражениями своего пешего войска и падением Бендер, потерявший почти весь флот при Чесме, опозоренный предательским отторжением ногайских орд, перестал доверять Каплан-Гирею. Опасаясь, что хан вместе с крымцами может последовать ногайскому примеру, Мустафа сместил его. Знаки ханского достоинства снова получил Селим-Гирей [15] . Узнав о перемене ханов, Щербинин спешно отправил в Бахчисарай своего переводчика Христофора Кутлубицкого, прежде часто наезжавшего в Крым и знавшего многих татарских мурз. Через них, по мнению генерала, он мог разведать намерения нового хана.
15
Селим-Гирей был крымским ханом в 1764—1767 годах.
В Бахчисарае Кутлубицкий отыскал обитавшего там едисанского Темир-мурзу, приласкал подарком и долго выпытывал о настроении крымцев, ханских чиновников, самого Селим-Гирея.
Темир-мурза, раздувая впалые щёки, поглаживая шелковистый лисий мех, успокоил переводчика:
— О чём вредном против России могут помышлять татары, если после ухода орд они ослабели вконец?.. В разномыслии нынче все, в смятении... Я затем здесь и живу, чтобы склонить их к принятию условий, на коих прочие орды в дружбу и союз с Россией вступили...
Вернувшись в Харьков, Кутлубицкий доложил о разговоре с мурзой
— Плевал я на твоего мурзу! И на его сказки плевал! Мне ханский умысел надобно знать... Пошёл вон, дурак!..
В Крым поехал другой посланец — переводчик Константин Мавроев. Он вёз приватное письмо для калги-султана Мегмет-Гирея, брата хана Селима.
— Братья мысли чаще одинаковые имеют, — благоразумно рассудил Евдоким Алексеевич. — Стало быть, что калга скажет — то и хан думает...
Январь 1771 г.
18 января необычно оживлённая для этого времени года Полтава встречала нового главнокомандующего Второй армией генерал-аншефа князя Василия Михайловича Долгорукова.
День выдался ясный, морозный, безветренный. Солнечные лучи игриво разбегались по серебристым снежным крышам приземистых разудалых хат, строгих каменных казённых домов. Церковные колокола торопливо перекликались праздничными переливчатыми звонами.
По обеим сторонам главной улицы, вдоль плетней и добротных заборов, растянулся в две шеренги 2-й гренадерский полк. Озябшие от долгого ожидания краснощёкие усатые гренадеры переминались с ноги на ногу, притопывали, пытаясь согреться, сыпали солёными шуточками; офицеры, собравшись кучками у своих рот, покуривали трубки, с показным равнодушием гадали: кто будет приглашён на бал, который, по слухам, обещал дать вечером командующий.
В начале улицы, прямой стрелой упиравшейся в центральную площадь Полтавы, и на самой площади, сдерживая пританцовывающих коней, стояли Борисоглебские драгуны и сумские гусары.
По протоптанным в снегу дорожкам со всех сторон проворно семенили городские чиновники с жёнами и дочерьми, бежали, скользя и падая, простолюдины.
За две версты от Полтавы Долгоруков, встреченный генералами и штаб-офицерами, пересел в открытые сани. Под звучные пушечные залпы, под густое и протяжное «Виват!» замерзших, а поэтому особенно страстно кричавших солдат он промчался по накатанной колее, принял на площади от местного начальства хлеб-соль и, испытывая душевный подъём от торжественной встречи, от ладно выстроенных, хорошо обмундированных воинов, пробасил многозначительно:
— С такими молодцами турков до самого Царьграда погоним! Да и крымцев заодно присмирим, ежели на то нужда будет!..
Сорокавосьмилетний Василий Михайлович Долгоруков принадлежал к одной из трёх ветвей древнего русского рода, уходящего своими корнями к черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу, потомок которого в седьмом колене — князь Иван Андреевич Оболенский, прозванный Долгоруким, — стал родоначальником князей Долгоруковых.
Судьба уготовила княжичу Василию трудные испытания: когда ему исполнилось пять лет — умерла мать, княгиня Евдокия Юрьевна; через шесть лет его отца, сенатора Михаила Владимировича, проходившего по одному из нашумевших дел, которыми были так богаты насыщенные интригами и заговорами годы царствования императрицы Анны Иоанновны — «Делу Долгоруковых», — сослали в Нарву; ещё через три года — в армии генерал-фельдмаршала Миниха, двинутой против крымских татар, — он участвовал в штурме Перекопа, одним из первых взобрался на вал и получил за доблесть офицерский чин. Затем были Очаков, Хотин, война со Швецией.