Покоренная поцелуем
Шрифт:
– Это я приказал Данстэну ударить его, чтобы он потерял сознание.
Эти слова произнес смуглолицый рыцарь, который назвал его глупым англичанином. Теперь Ротгар знал его имя - Гилберт.
Подойдя поближе к Ротгару, Гилберт тккул его в ногу острым концом меча.
– Ну подумай, Мария. Мы обнаружили его на вершине невысокого холма, всего в каких-то десяти милях отсюда. Оттуда он разглядывал Лэндуолд с рвением, свойственным священнику, отыскавшему истинный крест. Он - шпион, и я весьма сожалею, что мы не расправились с ним прежде, до того, как ваши нежные чувства не затмили здравый смысл.
Он
Враг есть враг. Ногу пронзила острая боль, но Ротгар никогда не доставит удовольствия врагу, не отдернется назад, не закричит. Он встретил упорный взгляд Гилберта с кривой усмешкой на губах, отлично понимая, что его дерзость вызовет еще больший гнев у Гилберта и лишь ускорит его гибель. Лучше умереть, чем подчиниться столь знакомому проявлению чисто норманнской жестокости, лучше покинуть этот мир, в котором норманны захватили всю лучшую собственность саксов, такую, как поместье Лэндуолд.
– Поосторожнее, Гилберт, - резко крикнула Мария, ударив рукой по мечу, ненароком еще больше расширяя рану и вызвав еще более острую боль в ноге Ротгара. Гилберт вытащил меч. На сей раз Ротгар не смог сдержать стона, но она, не обращая на него внимания, обратила весь свой гнев против Гилберта.
"Милая моя защитница", - пронеслось в голове Ротгара. До его окутанного болью сознания с трудом доходил смысл сказанного Марией: "Это вы оставили его здесь истекать кровью, как заколотую свинью, а вот этот тростник положен здесь три дня назад".
Затем он увидел Эдит. Она стояла, высокая, среди норманнских рыцарей и глядела на него с такой враждебностью, которую, насколько он знал, она всегда к нему испытывала, но, тем не менее, никогда ему не демонстрировала открыто.
Ротгар никогда не рассчитывал встретиться со смертью в таком беспомощном состоянии, лежа, словно олень с подрезанными сухожилиями. Он наконец попытался приподняться на локтях, отлично понимая, что достаточно Эдит произнести несколько слов, чтобы вынести ему смертный приговор, но его руки очень ослабели.
Подчиняясь неизбежности, он наблюдал за Эдит, которая, подняв руку, ткнула в него своим длинным пальцем. Он заметил злобную, самодовольную улыбку.
По его телу пробежала волна отчаяния, такая мощная, которая наверняка опрокинула бы его на спину, если бы ему только удалось приподняться на локтях. И Ротгар, которому приходилось видеть смерть почти ежедневно за последние полгода, Ротгар, который давно приучил себя к этому, Ротгар, который только несколько минут назад своей дерзостью хотел ускорить смертельный удар Гилберта, - этот Ротгар теперь вдруг страстно захотел жить, захотел всеми фибрами души, малейшей частичкой своего тела.
Сузив глаза, Эдит уставилась на него, вздернув свой длинный нос. В это мгновение у него промелькнула надежда, что его изможденный, грязный внешний вид настолько его изменил, что она, может, и не узнает его. Но вот ее улыбка расплылась еще шире. Обращаясь к Марии, она сказала:
– Ну, мне кажется, это Ротгар. Мой суженый, мы были с ним помолвлены до того,
Ротгар затаил дыхание, опасаясь продолжения рассказа и мысленно умоляя Эдит попридержать язык. Но она подошла к нему поближе, притворяясь, что внимательно его изучает.
– Да, миледи, теперь я в этом уверена. Она выпрямилась, благочестиво сложив руки на груди, как учили ее монахини. Снова улыбка искривила ее губы. Это Ротгар, бывший владелец Лэндуолда.
Норманны, все еще окружавшие Ротгара, громко хмыкнули. Гилберт отдал Данстэну приказ:
– Проткни его мечом.
Эти слова означали для него смерть, а Эдит, которая презирала его самого и с не меньшим презрением относилась к поместью Лэндуолд, будет продолжать жить в этом месте, которое он так любил, будет процветать в полной безопасности под крылышком своего мужа, одного из этих норманнских захватчиков. Такая несправедливость вызвала у него ярость, которая укрепила его - она не позволит ему раболепствовать перед ним, съеживаться от страха или закрыть глаза в тот момент, когда меч Данстэна пронзит его сердце.
– Не смей, Данстэн.
– В голосе Марии чувствовалась властность, и она остановила неуверенную руку Данстэна. Норманн попятился назад, украдкой бросая взгляды на распростертое тело Ротгара.
– Мария!
– возразил Гилберт, и в этом одном слове чувствовалось и предостережение и осуждение, но она лишь холодно посмотрела в его сторону.
– Не вам и не мне решать это, Гилберт, - ответила она.
– Хью здесь господин, он должен принять решение.
Ротгар сражался рядом с Гарольдом и при Стэмфорд-Бридже и Гастингсе. Он из первых рук знал, какое раздражение и разочарование вызывает необходимость выполнять лишенные смысла приказы, он понимал всю бесполезность убеждать находящегося у власти человека в том, что он избрал пагубный курс. В этот момент, судя по выражению лица Гилберта, перед ним возникли точно такие проблемы. Он глядел на Марию с нескрываемой яростью, которая могла стать чудищем, дай он ей волю, но она восприняла его гнев с абсолютным безразличием.
Все это было весьма любопытно. Но у Ротгара не осталось энергии, чтобы биться над этой загадкой, настолько он был ослаблен внезапным отливом эмоций, которые только что охватили его, - верная смерть, и вдруг помилование.
– Значит, будет решать Хью, - Гилберт вложил весь свой сарказм в эти слова.
– В таком случае отойдите в сторонку, чтобы я мог поставить этого сакса на ноги и отвести его прямо к Хью. Его просьба вызвала замешательство среди норманнских рыцарей, сдержанное гудение со стороны сакских слуг. Чувствовалась напряженность, обычно предшествуемая бою петухов.
– Сейчас не время беспокоить Хью, - начала было Мария.
– Мария, я настаиваю на этом. Все это мне уже изрядно надоело.
Несколько норманнских рыцарей, пробормотав сквозь зубы "мы - за", подошли к Гилберту и встали за его спиной. Воцарилась настороженно-тревожная тишина. Гилберт самодовольно улыбаясь, словно ему удалось одержать верх над Марией, постукивал ладонью по рукоятке меча. Ротгар почти ничего не понял из того, что он говорил, но чувствовал, что его слова имели гораздо более глубокий смысл, что перепалка между Гилбертом и Марией касалась чего-то более важного, чем его участь.