Покоренная поцелуем
Шрифт:
Эта сцена тоже не привлекла внимания монахинь. Чему тут удивляться? Обрамлявшие лица складки их головных уборов были похожи на шоры, которые рыцари используют, чтобы закрыть боковое зрение своих коней. Только вспышка огня, осветившая глаз, или крепкий белый зуб, вгрызающийся в ломоть хлеба, говорила о том, что в этом обтянутом черной шерстяной материей пространстве находилось чье-то лицо.
Наконец, с громкой отрыжкой, не свойственной скромным монахиням, аббатиса отодвинула от себя доску с мясом. Сестра Мэри Целомудренная нехотя последовала ее примеру. Гилберт,
Хотя она никогда бы не заснула после столь обильной пищи, Мария, указав на свой спальный альков, сказала:
– Можете разделить со мной мою кровать, сестры. В моем алькове вас никто не побеспокоит.
– Мы захватили с собой тюфяки, - начала было сестра Мэри Целомудренная, но суровый взгляд аббатисы заставил ее замолчать.
– Там достаточно места для нас троих?
– поинтересовалась настоятельница.
– Не думаю, - ответила Мария.
– Но прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Сегодня ночью мне нужно о многом поразмыслить.
– Да, дочь моя, это просто необходимо сделать, - сказала аббатиса. Она посмотрела на горшочек с мазью, на Гилберта, дверь, ведущую в комнату Хью, откуда теперь доносился беззаботный веселый смех. Но мысли ее, возникающие от такого осмотра, от этих звуков, были надежно скрыты у нее в голове за ее плотным головным убором, который был в этом отношении столь же надежным, как и шлем рыцаря, закрывающий его лицо от ударов врагов.
– Захватите свечи, сестры.
Сестра Мэри Целомудренная сразу протянула обе руки. Аббатиса мягким движением сжала ей пальцы на свободной левой руке.
– Достаточно одной, дочь моя. Мы привыкли раздеваться в темноте.
Монахини задернули за собой гобелен Марии. Слабый свет от мерцающей свечи пробивался через щель между полом и краем гобелена. Мария наблюдала за полоской света и сразу заметила, как она потемнела и оттуда высунулся край черного одеяния, - вероятно, одна из монахинь сбросила свою сутану, не удосужившись даже аккуратно ее свернуть. Потом свеча погасла.
В зал вошел сакский мальчик с охапкой дров. Он постоял немного, отряхивая руками тунику, а затем вприпрыжку направился к себе на кухню.
Огонь вспыхнул с новой силой, но она все равно куталась в плащ, так как даже усиливающееся тепло не согревало ее. На нее веяло холодом из бездны, разверзнувшейся в ее душе. Она была такой одинокой, как никогда прежде. Хью, который хотя и выздоравливал, все же, по ее мнению, был далек от дееспособности. Могла ли она доверять Эдит, которая рассталась со своей невинностью, и тем самым покончила с любой возможностью возвратиться к монахиням? Ведь все говорило против этого. Если она ничего им не сообщила, то кто же это сделал? Ни один из саксов, кроме отца Бруно, не разговаривал с Эдит со времени ее свадьбы, а верный Уолтер сопровождал ее до монастыря за снадобьем, и он, конечно, мог заставить ее при необходимости замолчать.
Лэндуолд.., что произошло с ними со всеми с того времени, когда они нашли пристанище под крышей этого большого дома? Хью повредился рассудком, дай Бог, чтобы не навсегда. Она сама отказала в помощи раненым, все
Такие мысли не покидали ее часами и, казалось, всегда заставляли сделать единственный вывод: из всех окружавших ее людей только один никогда ей не лгал, всегда держал данное слово, заботился о Лэндуолде и его жителях себе же во вред - это Ротгар. У нее вдруг перехватило дыхание. Он ведь сказал ей, что если она не придет к нему ночью, то, значит, она переметнулась на сторону Гилберта. Она безрассудно согласилась, даже не представляя себе, какую слежку за ней установит Гилберт. Как же должен презирать ее теперь Ротгар!
В зале было пусто, жутковато. Она отправила Роберта и Стифэна по домам, Уолтер уехал. Только один Гилберт, тревожно, полулежа, дремал рядом с ней, да эта свинья оруженосец, не спускающий с нее глаз из темного угла, разделяли с ней громадное пространство зала. Даже собаки успокоились, как будто понимая, что монашенки не оставили для них никаких объедков; одни с довольным видом лежали, положив свои носы на лапы, другие зевали и почесывались. Все они грелись у огня. Доносившийся сюда из спальни Хью и Эдит шум прекратился. Дыхание Гилберта стало чуть слышным. Он слегка посапывал. Вдруг до нее от двери донеслось урчание, храп - оруженосец Гилберта заснул.
Тихо-тихо, так, что даже собаки не зашевелились, она, словно тень, направилась к алькову. Нагнувшись, она стала нащупывать под гобеленом одежду, которую сбросила с себя монахиня. Медленно, дюйм за дюймом, она тащила ее к себе. Как сильно у нее билось сердце, когда она, обряжаясь в черную сутану, нахлобучивала головной убор, обвязывала талию потертым веревочным поясом. При этом она вспоминала, как тщательно этот наряд скрывал от ее глаз этих монахинь. Теперь даже если Гилберт проснется или очнется его оруженосец, они наверняка примут ее за одну из сестер Христовых. Шерстяная материя была настолько изношена, что ее черные края порыжели от времени. Чувствуя неотступный запах прогорклого ладана, она поспешила через зал, на кухню навстречу свободе, навстречу Ротгару.
***
Гилберт нанес сильный удар оруженосцу между ребрами.
– Где она?
– спросил он, когда тот наконец продрал глаза.
– Кто, милорд?
– заикаясь, осведомился он.
– Леди Мария. Если ты помнишь, я поставил тебя здесь, чтобы ты за ней постоянно следил. От страха глаза оруженосца полезли на лоб. Черт подери эту слабость, сковавшую все его члены! Он чувствовал в жилах неприятное пощипывание, вероятно, оно-то и лишало его сил. Он попытался отделаться от этого чувства, успокоить себя, проигнорировать то, что происходит у него внутри, как он обычно не обращал внимания на полученные в битве раны. Мария все превратила в битву своеволий. И он, Гилберт, все равно станет победителем.