Покоя не будет

Олег

Павлович Ивин работал инструктором парткома (в тот год так назывались райкомы) в одном из районов Челябинской области.

Весной его послали уполномоченным в Медведевский совхоз. И вот однажды договорились с директором совхоза Иваном Михайловичем Медведевым вместе поехать на пятое отделение.

Накануне Олег Павлович вернулся на квартиру поздно ночью усталый донельзя и завалился спать, не поужинав. Не проспать бы завтра. Можно, конечно, попросить хозяйку, чтобы разбудила — она вставала чуть свет. Но она уже спала, а тревожить ее было неловко.

Хозяйка попалась хорошая. Заботливо готовила ему завтрак и ужин. По утрам одежду свою находил очищенной от пыли и грязи, сапоги — тщательно вымытыми. В первый день смутился, сказал:

— Зачем это вы?

Она будто не слышала его слов, а на другое утро сделала то же, и Олег Павлович больше не возражал.

Когда Ивин впервые приехал в совхоз, Медведев сказал ему:

— Гостиница у нас так себе, хорошую еще не построили. Если я тебя к бабке Медведихе поселю?

К бабке так к бабке — Ивину было все равно. Не прожил он у нее и пяти дней, как бухгалтер совхоза Малев отозвал его в сторонку и спросил:

— Ну, как?

— Что как? — не понял Олег Павлович.

— Живется у Медведихи?

— Нормально.

— Хорошенько к ней приглядитесь, старуха она чокнутая.

— Не замечал.

— Не скоро и заметите. У нее в войну два сына пропало, она с тех пор чокнутая. И пропали-то как. Один будто в воду сгинул — не убит, не ранен, а парня нет. Такие-то и в полицаях могли отираться. А?

— Слушайте, ну зачем вы так… — начал сердиться Олег Павлович.

— Минуточку, — Малев приподнял руку, будто боясь, что Ивин не даст ему договорить. — Минуточку! Второй сын у нее дезертир. Да, да, форменный, так сказать, документальной ревизией установленный. Яблочко от яблочка далеко не падает?

— Может, недоразумение?

— Почему Медведиха пенсии не получает? Сын — дезертир. Добрейший Иван Михайлович ее подкармливает, постояльцев посылает, то да се, харчишки подбрасывает. Почему же так? Если бы ее сыновья геройски погибли, ну тогда конечно. А то что получается?

— Не с голоду же старухе помирать!

— Этта как сказать! Мое почтение, Олег Павлович! Спешу.

После этого разговора Ивин несколько дней настороженно приглядывался к бабке Медведихе. Руки у нее натруженные, со вздувшимися венами и узлами на суставах. Немало, видать, трудной работы переделали эти руки за свой век. Она всегда была ровной — молчаливой и деятельной: то перебирала и обтирала мокрой тряпкой посуду, которой много лет никто не пользовался, то разрезала тряпки

на ленты и свивала в жгуты, а потом плела из них коврики, то вязала варежки, нацепив на нос очки, про себя считая петли:

— Одногорядь, другорядь…

Нет, Медведиха не была чокнутой, но чувствовалась в ней особинка: ни с кем из соседей не якшалась, больше уходила в себя, как черепаха в панцирь. Худая слава сына легла на нее тенью, и старуха несла свой крест молчаливо и с достоинством. Кто-то понимал ее, кто-то нет, а некоторые, вроде Малева, злобно шипели на нее за глаза.

Олегу Павловичу было жаль старуху, боялся неосторожным словом обидеть ее, избегал с нею разговаривать. И она приняла это за должное и тоже не докучала ему. С тех пор останавливался здесь постоянно, однако больше того, что ему о ней рассказали в первый приезд, он ничего не узнал. Лишь иногда корил себя за то, что ни разу не поговорил со старухой по душам, а ведь ей, наверно, тоже хотелось сочувствия.

Ивин неведомо во сколько бы проснулся, если бы не хозяйка. Хотя спал крепко, но едва она прикоснулась к его плечу, Олег Павлович вскочил на ноги и понял, что безнадежно проспал. Подосадовал за это на самого себя и чуть-чуть на хозяйку. Медведев, ясное дело, уехал. Ох, этот Медведев — не заехал за ним, а ведь мог бы!

Ивин на ходу проглотил кусок хлеба, запил стаканом молока. Теплилась надежда: авось директор не уехал? Хозяйка глядела на квартиранта неодобрительно, потом, когда он собрался уходить, упрекнула:

— Бегом и бегом… Разве так можно?

Олег Павлович на это только улыбнулся, словно бы оправдываясь, и решительно открыл дверь.

Ливень солнечного света обрушился на него, смыл досаду на Медведева и на себя.

Весна набирала силу. Снег исчез даже в оврагах, и речушка, протекавшая по окраине деревни, мирно вернулась в обжитые берега. На березах набухли почки, коричневые и упругие. Под их белой атласной корой бродил по стволу сок, просачивался наружу через любую, даже махонькую ранку и на ветру и на солнце розовел, застывая.

Крыши на домах успели не только высохнуть от растаявшего снега, но и чуть потускнеть от пыли, которую сбивали с тракта машины и которая временами наплывала с полей — ее поднимали тракторы.

В коричневых сплетениях ветвей березовой рощи, поднимавшейся на окраине, густо чернели гнезда; оттуда доносился неумолчный, по-весеннему пьяный, грачиный грай — у весенних птиц игрались свадьбы и латались прошлогодние дома-гнезда. А если подняться на увал, что горбился за рощей, то можно увидеть на самом горизонте сизую цепочку Уральских гор.

Солнце ослепительно ударило в одну сторону улицы, и казалось, будто дома сотканы из света, и все в них было значительным и заметным, даже расщелинки в тесовых воротах Медведева, каждая ниточка мха между свежими смолистыми бревнами новой избы тракториста тоже Медведева, только не Ивана Михайловича, директора, а Викула Петровича.

Деревня звалась Медведевкой. Старики порой величали ее Зыбкиной. Как-то Ивин спросил уборщицу совхозной конторы Лепестинью Федоровну, почему же так: то Медведевка, то Зыбкино. Та заправила седеющие волосы под цветастый платок, потуже затянула узелок на подбородке и ответила: