Покров над Троицей
Шрифт:
Отскочив к лестнице, парнишка влетел на балкон и в то же мгновение был снесён со ступенек ещё одним безвольно падающим телом в приметной польской униформе. Падая и судорожно хватаясь руками за перила, он различил среди небесно-голубых панских жупанов с красными разговорами крутящийся волчком черный монашеский плащ, словно лоскуток непроглядной зимней ночи, прорвавшейся в крепостной каземат и рассыпающей мириады звёзд каждый раз, когда клинки чашника Нифонта упрямо и кровожадно скрещивались с саблями захватчиков.
Стряхнув с себя хрипящее вражеское тело, писарь снова
Сам Нифонт в изрезанной рясе, сквозь которую блестела кольчуга-байдана, оказался к Ивашке лицом и, скорее всего, заметил его макушку, но не подал виду, а может просто сосредоточился на своем последнем враге, расположившемся к писарю спиной. Богато расшитый рубиновый плащ ляха с вышитым Солнцем и прямым папским крестом по центру не позволял писарю увидеть руки врага, зато речь его слышалась отчётливо и понятно.
— Ах ты, Коля наш, Николенька! — медовым голосом молвил латинянин чисто по-русски, мягко переступая приставным шагом вправо-влево. Его плащ в протакт движениям колыхался и раскачивался. — Как же ты мне мешаешь! Ты всегда путался у меня под ногами, всегда был в каждой бочке затычкой!
— Нет больше Николеньки, Фролка, — надтреснутым голосом отвечал Нифонт, — или как тебя там кличут… Падре Флориан?
— Меня никто не кличет, — насмешливо отвечал обладатель шикарно расшитого плаща и сделал короткое резкое движение клинком в сторону монаха, — я сам прихожу, куда посчитаю нужным и когда мне надо.
— Ой-ли, Фролка, — усмехнулся Нифонт, отклонив остриё одним еле заметным движением кисти и сделав полушаг в сторону, — сам, стало быть? В глаза ведь лжёшь, пёсий сын! Куда тебя твой римский Папа пошлёт, туда и поскачешь! От рабства бежал, в рабы попал…
— Что ты, смерд, можешь знать о свободе? — папист повысил голос и сделал несколько резких выпадов. — Моя свобода — это власть над такими, как ты, возможность без стеснения делать то, что хочу, это доступность денег, знаний, женщин, в конце концов — всего, чего лишён ты…
Ивашка видел, как иезуит, не прекращая говорить, вновь сделал быстрый смертоносный выпад, но сабля-шамшир в правой руке Нифонта описала полукруг, а левая рука, держа оружие обратным хватом, взметнулась на уровень плеча. Сверкнув синим пламенем, клинки пропели свою ледяную песню, и падре Флориан вдруг зашипел, как разбуженная змея, отскочив от монаха на целую сажень.
— Что, Фролка, больно? Хошь за подорожником сбегаю, как в детстве? — участливо подтрунивая, спросил Нифонт. Выражение его лица показалось Ивашке абсолютно чужими. В эту минуту монах не был похож на смиренного богомольца, но как две капли воды походил на былинного витязя, явившегося
Разговаривая, Нифонт раскручивал клинки, сначала медленно, а потом всё быстрее, пока вокруг монаха не образовался сплошной кокон сверкающей стали.
— Процветание — это умение в любом состоянии и возрасте быть полезным своей Семье, Роду, Отечеству, — продолжил монах ровным голосом, словно его руки не работали с бешеной скоростью, а сам он не кружил по залитому кровью полу в танце смерти. — Жить среди людей, как учил наш преподобный Сергий, значит находить в себе силы вовремя наступать на горло собственным желаниям и не страдать от недоступности соблазнов. Надо уметь получать удовольствие от преодоления своих слабостей, а не от потакания оным. У тебя же, братец, как я погляжу, это совсем не получается.
— Не называй меня братом! — закричал иезуит, перехватил оружие другой рукой, и его клинок, словно змеиное жало, безудержно рванулся вперед. — Ты недостоин быть членом моей семьи! Ты и твой трижды проклятый пращур!
— Наши пращуры, Ослябя и Пересвет, плечом к плечу стояли на поле Куликовом, — уворачиваясь и отражая град ударов, хрипел Нифонт. — Чем же мой предок так не угодил тебе, баловню и везунчику, родившемуся с серебряной ложкой во рту?
— Стояли!… Да!… — иезуит выплевывал слова на выдохе с каждым взмахом руки, оттесняя монаха к бойницам. — И мой предок своими руками убил полсотни врагов! Полсотни, Николенька! А твой — всего одного! И ему — почёт и слава! Поминание и алилуйя! А моего забыли даже ближники! Не нашлось ему места ни в летописных списках, ни в синодиках…(*****)
— Дурак ты, Фрол! — процедил сквозь зубы Нифонт, отбивая очередной выпад и переходя в контратаку. — Пращуры наши не искали славы мирской, потому и снискали благодать небесную, и поныне стоят плечом к плечу в войске Христовом. А ты — отступник от веры Отеческой, блуждаешь, аки слепой в сенях храма, не находя ни выхода, ни входа…
— Мы еще посмотрим, кто дурак, Николенька, — шипел иезуит, распарывая монашескую рясу хищным лезвием, противно завизжавшим по плоским кольцам кольчуги, — откуда тебе, презренному схизматику, ведать, где упокоились души наших пращуров? Или ты свою продал дьяволу, дабы лицезреть загробный мир, вопреки воле нашего Господа?…
— Я видел! — не в силах больше прятаться и скрывать ведомое, завопил Ивашка, выпрыгивая на балкон, — я знаю!.. Рядом с преподобным нашим игуменом два витязя, оружницы его!..
Вздрогнув от неожиданности, иезуит шагнул в сторону, а Нифонт повернулся боком, прекратив непрерывное движение стального вихря. И тут за его спиной Ивашка узрел подкрадывающегося латинянина, очевидно раненного и оглушенного, но готового напасть на монаха сзади.
— Нифонт! Там!! — вытянув вперед палец, словно желая проткнуть неприятеля, заорал во всё горло Ивашка.