Покушение
Шрифт:
— У вашего правительства с немцами мир, — сказала она, словно поймав Колю на ошибке, а может, на лжи.
— Это все так сложно… — сказал Коля. — Наверное, меня ищут. Меня наверняка ищут.
Фанни вырвала из волос последние гильзы и приказала:
— Отвернись.
Коля отвернулся.
Он слышал то, чего слух не должен был уловить, — как опустился на одеяло халатик, как Фанни начала надевать, застегивать лиф.
И тогда он резко обернулся.
Фанни увидела в его глазах нечто, испугавшее ее.
— Коля, — попросила она.
Он сделал шаг к ней.
Фанни стояла обнаженная до пояса, в простых белых панталонах до колен, в упавшей руке она держала лифчик.
— Ты забываешься, — сказала Фанни, когда он протянул руки, чтобы ее обнять.
— Пожалуйста, — умолял ее Коля. — Ты должна понять… мне никто не нужен, кроме тебя.
Она отступала, но отступать было некуда — сзади была лишь кровать.
— Тебя ищут? — сказала она. — Это правда, что тебя ищут?
Он ничего не ответил, он не мог ответить, потому что возбуждение, охватившее его, не было похотью. В нем противоестественно (а впрочем, что мы знаем о естественности чувств!) соединилась нежность к Фанни, желание обнять это нежное беззащитное тело, и желание спрятаться от ужаса, владевшего Колей, в чем он сам не отдавал себе отчета.
— Я люблю тебя, — сказал Коля. — Ты знаешь. Только не отказывай мне, не смей…
Она уперлась ему в грудь локтями, стараясь разорвать кольцо жадных рук, но сопротивление Фанни было половинчатым, обреченным на поражение с первой же секунды.
И когда он упал вместе с ней на широкую гостиничную кровать, она вдруг сказала:
— Надо штору закрыть.
Коля ее не слушал. Он стремился к ней, чтобы во всем мире остались только они.
Фанни была неопытной, неумелой любовницей. Немногие ее связи возникали в обстоятельствах неестественных для любви, да и не было в них любви. От них осталось чувство стыда и ощущение нечистоты того, что с ней делали мужчины — ночью на явочной квартире, за занавеской в избе, где квартировал товарищ по ссылке, а раз от страха перед становым приставом в селе под Чухломой.
Счастье, подаренное ей Колей было настолько неожиданным и сладостным, что она внутреннее сжалась и замерла, понимая, что это все сейчас прервется, как сон от визгливого будильника. Но на самом деле ей становилось все радостней, и она нетерпеливо вдруг, не владея собой, стала кричать Коле, чтобы он не отпускал ее, и тогда она захлебнется и утонет в бездонном наслаждении.
— Я убил, — шептал Коля, и, конечно же, Фанни не слышала его шепота, — Я убил, убил, убил…
Не слыша его, но нутром подхватывая слова и вкладывая в них иной смысл, Фанни вскрикивала:
— Убей меня, убей меня…
На следующий день в час тридцать Ленин издал приказ арестовывать левых эсеров, где бы они ни прятались. Особенное внимание он приказал обратить на вокзалы, в первую очередь — на Курский вокзал.
Вацетису он велел:
— Организовать как можно больше отрядов, чтобы
Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения непричастности к мятежу. Направить лучшие силы по квартирам, где живут или прячутся эсеры.
В два часа сорок минут Вацетис доложил вождю, что приказ выполнен.
Несколько десятков латышей собрались возле здания ВЧК на Рождественке. Ленин стоял среди солдат, которые мирно курили, обсуждали события дня.
— Почему не вижу арестованных контрреволюционеров? — спросил Ленин, обращаясь ко всем и ни к кому в частности.
Хотите посмотреть? — спросил один из латышей.
Он взял Ленина под локоть и повел за угол на Варсонофьевский переулок. Там было шумно и людно — солдаты лучших сил революции тащили из секретных складов ВЧК мешки и бочки с продуктами и вином. В ряд выстроились извозчики, в сторонке торчали башни броневиков. Солдаты узнали, что чекисты прячут продукты, конфискованные у врагов революции. Охрану смяли, объявив ее эсеровской.
Дзержинский, освобожденный из плена, уехал домой спать, он почти не спал последние дни.
Ленин сердился, потому что операция сорвалась. Лациса сняли и на место председателя вернули Дзержинского, которому Ленин не доверял и чьей инквизиторской честности, особой и корыстной, он опасался. Дзержинский был скрупулезно честен, но при том жаден и жил взаймы, потому что большую часть полученных денег отправлял своему брату, имение которого сожгли крестьяне. У брата была большая семья, дворянину в деревенских западных краях было опасно.
К этому счастливому для большевиков, но омраченному грабежами дню относится и первая встреча Ильича с Мельником-Миллером.
С Рождественки Ленин поехал на Пятницкую, где тогда жила Инесса Арманд, его любовница и искренний друг.
Когда роллс-ройс вождя пересекал Болотную площадь, под него кинулся человек худого телосложения, сутулый и с диким взглядом.
— Стой, — кричал он. — Дальше ни шагу!
Опытный шофер Ленина Гирс сумел затормозить так, что радиатор чуть коснулся бока дикаря.
— Спасибо! — бросил тот и опустился на корточки.
Он стал ползать, по мостовой и собирать с камней булыжников каких-то жуков.
Гирс погудел, чтобы пугнуть чудака. Он показался ему неопасным, Но надо было глядеть в оба, потому что к товарищу Арманд Ленин ездил без охраны.
Ленину стало любопытно, Его еще не покинуло хорошее настроение. Он умел увидеть относительную ценность явлений и событий. Разгром эсеров и уничтожение конкурентов в борьбе за власть в Российской Республике превышало разочарование в преданности идеалам революционных солдат. Ленин отлично понимал, что у солдат, просидевших годы в вонючих окопах, никаких идеалов не осталось — идеалы могут выжить лишь в гостиных и академических кабинетах. Жаль только, что инквизиторы революции, солдаты Дзержинского, ненадежны, как и ненадежен сам Председатель ВЧК.