Пол Келвер
Шрифт:
Раздался громкий стук в дверь.
— Да-да, — сказал я, и она вошла.
— Я иду гулять, — сказала она, — и решила по дороге зайти к вам попрощаться. А чему вы улыбаетесь?
— Да так, пришла в голову одна мысль.
— Смешная?
— Очень.
— Тогда скажите.
— Скажу, но только не обижайся. Видишь ли, я думал о тебе.
— Можно подумать, что если я обижусь, вы так уж расстроитесь.
— Ну, знаешь, все-таки…
— Ладно, говорите, я вас заранее прощаю.
— Я думал о твоем избраннике.
Она
— И вы, конечно, решили, что я никого не в силах полюбить?
— Напротив! И ты полюбишь, и тебя будут любить — поклонников будет хоть отбавляй. — Эта мысль родилась вдруг, раньше мне так не казалось. Я посмотрел в ее рассерженное личико. Что ни говори, это был еще ребенок.
Гневные огоньки быстро угасли. Нора была отходчива и долго сердиться не могла.
— Вот смеху-то будет! — расхохоталась она. — Интересно, что мне с ними делать? Ведь любовь — дело серьезное. Я правильно думаю?
— Очень серьезное.
— А вы любили когда-нибудь?
Сначала я колебался, но затем предвкушение радости, с которой я мог говорить о предмете моего преклонения, победило боязнь возможных насмешек. Кроме того, если Нора проникалась вашими терзаниями, то более благодарного слушателя было не сыскать.
— Да, — ответил я. — Я полюбил, когда был еще мальчишкой. А если будешь дурачиться, — добавил я, заметив в ее глазах озорные искорки, — то ничего тебе рассказывать не буду.
— Я не буду смеяться, честное слово, — пообещала она, снова став серьезной. — Она красивая?
Я достал из кармана фотографию Барбары и протянул ее Норе.
— Неужели она и в жизни такая красавица? — зачарованно спросила она.
— Еще красивее, — заверил я. — Здесь запечатлены лишь ее черты. А самое прекрасное в ней — выражение лица.
Нора вздохнула.
— Я тоже хочу быть красивой.
— Сейчас у тебя переходный возраст, — утешил я ее. — Какой ты будешь, предсказать невозможно.
— Мама у меня была красавицей, это вам все подтвердят, да и Том очень симпатичный. Мне бы немного пополнеть… — Нора принялась разглядывать себя в маленьком венецианском зеркале, висящем в простенке.
— Да и нос меня раздражает, — сказала она и принялась яростно его тереть, как бы пытаясь свести на нет.
— Многим курносые нравятся, — сказал я.
— Что, в самом деле?
— А ты вспомни Теннисона. Что он там писал о таком носике: «А край его вздымается вверх, как розы лепесток».
— Очень мило с его стороны! А вы уверены, что он имел в виду нос, как у меня? — Она потерла его, но на этот раз не столь яростно; затем опять посмотрела, на фотографию Барбары. — Кто она?
— Урожденная мисс Хэзлак, — ответил я. — А летом она вышла
— Ах да, теперь припоминаю, вы нам о ней рассказывали. Вы росли вместе. Но что проку в том, что вы в нее влюблены? Ведь она замужем.
— Это делает мою жизнь еще прекрасней.
— Ага, понимаю. Вы хотите обладать тем, чем обладать нельзя.
— Я не хочу обладать ею.
— Но вы же сказали, что любили ее.
— Я и сейчас люблю.
Она вернула мне фотографию, и я спрятал ее в карман.
— Такой любви я не понимаю, — сказала она. — Если я кого-то полюблю, то мне будет нужно, чтобы он был со мной.
— Она всегда со мной, — ответил я. — В мыслях.
Она посмотрела на меня ясными серыми глазами. Я почувствовал, что моргаю. Казалось, что-то ускользает от меня — что-то такое, расставаться с чем не хотелось. Однажды я уже испытал такое чувство: мне снился волшебный сон, я открыл глаза, увидел свою комнату, распахнутое окно и яркое солнце на голубом небе. Я очень жалел, что проснулся.
— Это не любовь, — сказала Нора. — Это одна видимость. Я вот так же хаживала на балы, — засмеялась она, — перед зеркалом. Помните, вы как-то подловили меня?
— А разве воображаемый бал не лучше действительного? — возразил я. — Вас признают первой красавицей; вы божественно танцуете каждый танец, вы ужинаете в «Лионе». А на самом деле? Вы наступаете на ноги партнеру, толкаете другие пары, да и на вас все налетают; на половину танцев вас не пригласили, на следующий день болит голова. Ведь в мечтах бал куда как более великолепен!
— Нет, — ответила она без малейшего колебания. — Ведь в конце концов тебя пригласят, а один настоящий танец стоит всех воображаемых. Да знаю я, что вы имеете в виду. Все вы говорите о лицах, которые вам снятся, — они куда прекрасней тех, что мы видим наяву; вы несете всякий вздор о каких-то волшебных песнях, которых никто никогда не пел, об изумительных картинах, которые никогда не были написаны и все такое прочее. Я не верю ни единому вашему слову. Все это бредни!
— Ну, уж это слишком!
— Да вы же понимаете, что я хочу сказать. Если не бредни, то что же?
— Поэтическая фантазия.
— Нет, неверно. Фантазия — это вымысел, в который сам не веришь. А то, что вы несете, — именно бредни. Если я полюблю кого-нибудь, то это будет живой человек.
Я начинал сердиться.
— И я знаю, что это будет за тип. Какой-нибудь недотепа, конторский служащий…
— Каким бы он ни оказался, — перебила она, — это будет живой человек, из плоти и крови; я буду ему нужна, и он мне будет нужен. Мечты, сны — все это чушь. Я не люблю спать. — Она хлопнула в ладоши. — Вот так-то! — Затем, помолчав, она с интересом посмотрела на меня. — Я все пыталась понять, что же с вами такое? А теперь мне ясно: вы все еще спите, вы так и не просыпались.