Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
— Петро, почему нельзя сделать так, как Даня говорит, — всем вместе довезти груз? Троим нам с ним не справиться, дорога становится тяжелей, — сказал Дима.
Снег стал падать быстрее. Туман все сильнее нависал над лощинами, над желтыми берегами Забурунного яра. Воздух все больше наполнялся сыростью. Можно было ожидать, что снег сменится дождем.
— А почему Зине и Дане нельзя ехать с нами до места? Переночевали бы у нас, отдохнули, а потом мы бы их проводили. И все было бы так, что лучше не придумать, — вздохнул Коля.
Петя молчал. Если бы не надо было выполнять наказа старого
Зина угощала оладьями из голубой кастрюльки ребят, усевшихся между тачками, и, стараясь дать больше Коле и Диме, говорила:
— Берите, берите: вам надо хорошо подкрепиться.
И Петя понял, что она согласна с ним: все надо делать так, как распорядился старик.
Даня, кинувшись к Пете, горячо спросил его:
— Петро, друг ты мне?! Почему же не разрешаешь помочь вам по-настоящему? Может, боишься, что мы с Зинкой по такой погоде растаем?
— Я не боюсь, что вы растаете, — не сразу заговорил Петя, — но делать буду так, как велено, — и он стряхнул с себя минутную задумчивость, которую товарищи сочли за колебание.
— Старик далеко отсюда. И ты, Петька, не знаешь, что бы он сказал, если бы видел, что у Николая паров не хватает, — сказал Дима, державший на ладони стопку оладий, которых он еще и не попробовал.
— Да при чем тут пары? — сердито отмахнулся Коля и осторожно обратился к своему другу: — Петечка, а может, и правда, что старик сейчас сказал бы другое? Может, ты из-за характера немного заупрямился?
Но Зина уже начала перетаскивать мешки с мартыновской тачки на городскую, всем своим видом показывая, что спорить нечего. Петя стал помогать ей.
Даня, Коля и Дима, невеселые, по-прежнему сидели на снегу.
— Все-таки жалко, что нет старика… — вздохнул Дима.
— А он может и появиться, — не отрываясь от дела, сказал Петя.
— Ты так говоришь, как будто видишь его своими глазами? — насмешливо спросил Коля и поднялся. Взглянув через низкие кусты боярышника, он сейчас же опустился на корточки перед Димой и Даней и растерянно зашептал: — Старик идет. Давайте скорей дело делать. Оладьи можем положить на этот камешек.
Когда Иван Никитич вывернулся из-за кустов боярышника, уже все ребята трудились около тачек.
— Работа сделана правильно. А ты, чернявый, почему невесел? — спросил Даню старый плотник.
— Друзья пойдут в одну сторону, а мы с Зиной — в другую… На прощанье хоть бы песню затянуть. Так нельзя же, — сказал Даня.
— Где же ее, песню, и затянуть, если не здесь и не по такой погоде? В Мартыновке староста не дозволяет, там полицая надо остерегаться, там фашисты могут услышать, а песня сама рвется наружу! — усмехнулся Иван Никитич.
Он был оживлен и весел, потому что Петя и его друзья справились со своей задачей и он поспел к ним вовремя. В глубине души он теперь смеялся над тем, как вместе с захарьевским фашистским сельхозкомендантом на легкой тачанке домчался по грейдеру, от восемнадцатого километра почти до самого Забурунного яра. Правда, фашистского начальника, сидевшего в тачанке, приятно покачивало, а его, Ивана Никитича, примостившегося зайцем на рессорах, сильно трясло, но за эти неудобства, как
«Кажется, надо немного отдохнуть», — подумал он и хотел было присесть на оглоблю тачки, когда вдруг услышал невысокий и хрипловатый голос Дани, затянувшего песню. Из-за кустов, с низинки, на которой кружилась метель, голос запевалы был чуть слышен и напоминал не то приглушенное звучание какого-то старинного инструмента, не то едва уловимое жужжание шмеля. Но звуки этого слабого голоса доносили слова песни с такой ясностью, что сама песня становилась похожей на выразительный рассказ:
Каховка, Каховка — родная винтовка… Горячая пуля, лети!«Нет! Отдыхать мне не время, — сказал себе Иван Никитич. — У такой песни сейчас много врагов найдется. Эту песню надо поберечь». И он торопливо взобрался на ближайший курганчик и, убедившись, что и на дальних подступах у песни нет врагов, ходил взад и вперед и слушал.
Песня не стала громче оттого, что ее подхватили теперь уже несколько голосов. Она как будто не хотела отрываться от заснеженной земли и, расширяясь, растекалась по ней, становясь все больше похожей на тихое звучание многострунного инструмента:
Иркутск и Варшава, Орел и Каховка — Этапы большого пути… …Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались, Как нас обнимала гроза?Иван Никитич снял шапку, и ребята, может быть, удивились бы этому, если бы видели его сейчас с обнаженной головой. Откуда ребятам было знать, что маленький, сухонький старичок двадцать лет назад с плотницким топором за поясом прошел «большие этапы» войны за советскую власть, за советскую землю?! Иван Никитич и тогда уже был пожилым человеком, но топор его был острым, а тонкие жилистые руки проворными и умелыми. Знакомые артиллеристы, переправляя пушки по вновь перекинутому мостику через топкую речонку, кричали друг другу:
— На вид мосток легонький, а свободно выдержал батарейный груз.
— Так это ж папаша Опенкин построил со своей плотницкой бригадой!
Откуда ребята могли знать, что песня о Каховке давно и глубоко запала старику в сердце?! Не знали они, что эта песня всегда будила в Иване Никитиче самые дорогие воспоминания о днях и годах гражданской войны. Именно эта песня легче всего переносила мысли старика от воспоминаний о давно минувшем к совсем недавнему прошлому — горячим строительным будням на молодой советской земле. И всегда при этом сердце его согревалось сознанием, что и во все строительные годы звон его отточенного топора и шорох рубанка сливались с гудками заводов, пароходов и паровозов.