Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Никулин Михаил Андреевич

— Так тебе ж, Ульяшка, ничего и не оставалось делать, как почесывать!

— Секли тебя, должно, твоим же кнутом!

— Ты ж мне рассказывала, как под бандитскими пулями плясала, — аж точок на снегу вытоптала… Расскажи и другим!

По этим веселым голосам, по простодушному смеху Ульяшка понимала, что выкрикивают все это запросто, без желания обидеть, ради шутки, и она шуткой же ответила:

— Всё вам рассказывай да рассказывай. Много будете знать — скоро состаритесь! — и быстро-быстро зашагала со сцены.

Донеслись два запоздалых

вопроса:

— А на чьем базу красная власть взяла того самого бычка, что тебе в подарок дала?

— А ты не заметила, Ульяшка, что бычок по обличью в точности такой, какого хуторская власть и продтройка увели с обнизовского база?

На минуту наступило неловкое молчание, и потому негромкий ответ Ульяшки прозвучал из зала особенно четко:

— Я ему в морду не заглядывала…

Поднялся Филипп. Прищурив глаза в темноту зала, он спросил:

— Может, еще будут такие настырные вопросы? Задавайте подряд, я сразу и отвечу…

— Смелых пока нашлось только двое… Не губи зря время, отвечай им и будем делом заниматься, — резонно заметил Андрей, и, Ванька поощряюще кивнул взъерошенной головой.

В зале одобрительно загудели.

— Хочу предупредить Ульяну Лукинишну, чтобы она не страшилась этого бычка. Запрягать его надо в цобы, в цобах он хорошо ходит. Знаю про это потому, что в работниках был у Обнизовых… Мы у них забрали только то, что сами заработали, — говорил заметно побледневший Филипп. — Советская власть чуть не вчера завоевана пролетариями. Она родная власть и бедняцкого и всего трудового крестьянства… Надо же нам ее из всех сил укреплять… Все товарищи, кто ходил с обозом на станцию, дороги советской власти, они помогали ей в трудное время… И за это им от нашего совета сердечная благодарность…

И тут только Филипп оторвал от стола глаза и складка между его бровями разошлась.

— Думаю, что эти товарищи и в будущем подмогнут нам, если нужна будет подмога!

В зале захлопали в ладоши. Где-то в задних рядах Хвиной сердито доказывал соседям, которые, видимо, заинтересовались обнизовским бычком:

— Пошли вы к чертовой матери! Бычок пущай потрудится на Ульяшку! Пущай трудится ей на здоровье!

Филипп крикнул:

— Все ясно, дядя Хвиной. Не тревожься! Давайте заканчивать наше собрание и начинать веселую часть!

— Батя, да не мешай ты Вере Гавриловне вечеринку начинать! — крикнул Петька отцу.

Стол под кумачовой скатертью уже унесли со сцены. Теперь там, на месте президиума, стояли Петька и учительница Вера Гавриловна, тоненькая женщина в черном шерстяном платье, с черными волосами, туго перевязанными ниже затылка лентой. Прищуривая близорукие глаза, она что-то тихо и наставительно говорила Петьке, а Петька передавал ее слова в зал.

— Курить всем во двор!.. Певчим налево, в учительскую комнату!

— А ну, кум Хвиной, иди на спевку! — послышался голос Андрея.

Хвиной стал отнекиваться.

— «Спаси, господи» с попом умел затягивать, а революционное не получается?! — настаивал Андрей.

— А

ну, тебя, кум Андрей! Ты меня в стыд вогнал. Что ж, придется, видно, в певчих побыть, — с застенчивой усмешкой проговорил Хвиной и стал проталкиваться в учительскую. Через две-три минуты он уже пел вместе с хором:

Мы наш, мы новый мир построим, Кто был ничем, тот станет всем…

Как и кум Андрей, Хвиной стоял навытяжку, по-фронтовому. Напряженным взглядом он ловил каждое движение руки Веры Гавриловны, следил за оттенками чувств, отражавшихся на ее худеньком лице, в темных близоруких глазах. На высоких нотах он откидывал голову, закрывал глаза, оставаясь по-прежнему неподвижным и строгим.

* * *

На этой вечеринке молодежи было больше, чем на прежних. Выступал хор с революционными и русскими народными песнями, выступали хуторские рассказчики, чтецы стихов и даже свистуны. А так как любимым развлечением молодежи была пляска под гармонь, то массовой пляской и заканчивался этот вечер.

Баянист заиграл «Барыню». Танцующие, сдвинув парты к стенам, стали заполнять середину залы. Гармонист все больше входил в раж, и все больше танцующих выходило в круг. Бабы и девки дробно семенили, подпрыгивали, обмахивались кружевными платочками. Парни фертами носились по залу. И вдруг всеобщее внимание привлекла пара, танцующая у самой сцены. Их танец был похож на ожесточенный спор.

Круг стал смыкаться, всем хотелось поглядеть на плясунов. В особо невыгодном положении оказались низкорослые. Вытягиваясь на цыпочках и хватаясь за плечи впереди стоящих, они нетерпеливо допытывались:

— Да кто это там?

— Ну, кто?

— Наташка! А кто другой — не знаем!

— Наташку-то знаем, а кто этот маленький?

— А шут его знает!

— Ох, и чешет!

— Не чешет, а прямо полосует!

— Крой, Яшка, бога нет! — с восторгом, звонко выкрикнул Петька.

— Вали, Яшка! Отец готов нас за новые порядки живыми закопать, а сын к нашему берегу прибивается, — послышался веселый голос Андрея.

— Настоящий кубарь!

— Только не гудит!

— Он, может, и гудит, да в таком шуме не услышишь…

Поощрения и смех неслись с разных сторон. Танцующих осталось только двое, а круг стал узким колечком. Хвиной, взобравшись на подоконник, отчаянно размахивая кулаком, выкрикнул:

— Не подгадь, Наташка!

— Куда ей! У Яшки ноги мелькают, как спицы в колесе!

— Наташка, не опозорь!

Ванька и Филипп отстранили зрителей подальше от сцены. Постепенно круг стал широким, и Яшке и Наташке теперь свободней было показывать свое искусство. Зрители сейчас не отрывали глаз от Яшки. Его согнутые калачиком ноги носками сапог едва касались пола, сплетая в мелькающем движении одну фигуру забавнее другой, а каблуки его сапог посверкивали полосками железных подковок.