Полдень: Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади

Горбаневская Наталья Евгеньевна

Определенную группу свидетелей составляют те, кто первыми кинулся к Лобному месту. Это несколько человек – пятеро из них служат в воинской части 1164. Все пятеро показывают, что очутились одновременно на Красной площади случайно, без предварительной договоренности. Именно они отнимали плакаты – по крайней мере, три плаката; кто отнимал остальные лозунги и флажок, следствием не установлено. Именно они оскорбляли нас. Остальные же свидетели показывают, что побежали, увидев, как бегут и кричат эти несколько человек. Таким образом, именно эта группа людей, кричавших, бежавших и отнимавших у нас лозунги, именно они спровоцировали скопление и возмущение толпы. А наши действия вызвали активную реакцию только у этих нескольких человек.

Мы не нарушили нормальную работу транспорта, и мы не спровоцировали образование большой толпы, которая могла бы эту работу нарушить. В обвинительном заключении допущено существенное формальное нарушение: предъявленное обвинение выражено общей формулировкой без конкретизации определенных действий по статье 1903. К этой статье не существует комментариев. Что значит «грубое нарушение общественного порядка»? У различных людей понимание этого может быть различным.

Использую метод аналогии, который применил в своей речи прокурор, сравнивая чехословацкие события с событиями в Венгрии 1956 года. Полагаю, что если этим методом воспользовался юрист, то и я могу взять его за образец.

Как пример я приведу событие, которому сама была свидетелем. Я видела на площади Восстания массовую демонстрацию протеста против очередной агрессии США. Огромная толпа с самодельными лозунгами запрудила Садовое кольцо, заполнила мостовую, тротуары, движение транспорта было задержано. Демонстранты кричали, бросали в здание посольства США пузырьки с чернилами. Власти ограничились тем, что направили транспорт в объезд. Нарушение нормальной работы транспорта было куда шире, чем то, которое могло быть вызвано нашей небольшой демонстрацией. Крайне грубыми были и действия участников той демонстрации. А мы, всего несколько человек, спокойно сидели на парапете, подняв лозунги.

Я считаю, что демонстрация у американского посольства была гораздо более грубым нарушением общественного порядка. Тем не менее никто из ее участников не был привлечен к уголовной ответственности.

Вернемся к нашим действиям. Насчет того, произносилось ли что-нибудь кем-нибудь из нас или нет, показания свидетелей противоречивы. Я не ставлю под сомнение никакие свидетельские показания. Речь идет не о достоверности их, а о достаточности. Суд не имеет достаточных оснований утверждать, что мы «выкрикивали лозунги аналогичного с плакатами содержания».

О моих собственных действиях. Из свидетельских показаний следует, что я была на Красной площади и подняла плакат, – показания подтверждают то, о чем я и сама говорю. Я не отрицаю: да, я была на Красной площади, да, я подняла плакат. Свидетельских показаний о том, что я что-либо и говорила, нет. Есть мои показания о том, что я говорила. На чей-то вопрос, что здесь происходит, я ответила: «Мы проводим мирную демонстрацию, но у нас отняли плакаты». Показания свидетелей ничего к этому не добавляют.

Показания об остальных моих действиях не ясны. Давидович говорит, что я не держала плакат, но я-то знаю, что держала! Свидетель Ястреба говорит: «Не помню точно, держала что-то или нет». Кроме того, свидетель Давидович говорит, что мы, в том числе и я, произносили речи. Но за такой короткий промежуток времени я не могла бы произнести речь.

О том, как меня задержали, вообще нет никаких показаний: никто не видел. Имеются показания одного свидетеля о том, что, когда меня сажали в машину, я крикнула: «Свободу Дубчеку» или «Свободу Чехословакии». Но, во-первых, он говорит, что это крикнула женщина, когда ее сажали в машину, а я была не единственная женщина там, а во-вторых, этот свидетель описывает мою внешность, мою одежду не так, как я на самом деле была одета, и не так, как это описывают другие свидетели. Так что, может быть, это была и не я. Но возможно, это действительно была я, возможно, что я действительно выкрикнула или громко сказала эти слова или что-то кричала, возмущаясь грубыми

действиями. Однако это произошло, когда меня запихивали в машину, и не имеет никакого отношения к демонстрации. Демонстрация – это те несколько минут, пока мы сидели у Лобного места и пока нас не задержали. То, что я говорила в машине, или в 50-м отделении милиции, или впоследствии в тюрьме, не имеет отношения к настоящему разбирательству. Во всяком случае, если что-то и говорилось мною и моими товарищами, это было не грубее, чем в аналогичном событии, свидетелем которого я была на площади Восстания. Итак, полагаю, что касающееся меня обвинение по ст. 1903 этим, соответственно, и исчерпывается. Считаю, что по имеющимся данным нет оснований обвинить меня по ст. 1903, и прошу снять с меня это обвинение.

Перехожу к обвинению по ст. 1901. Эта статья говорит об ответственности за «систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания».

Я не буду повторять доводы адвокатов о том, что наши лозунги нельзя считать «произведениями», коснусь лишь сути их текстов. Являлись ли тексты наших лозунгов заведомо ложными измышлениями?

Подчеркиваю, что я не снимаю с себя ответственности ни за один из лозунгов, которые были на демонстрации. Действия наши по характеру были действительно групповые, и я принимала в них участие. А был ли сговор или нет – это не доказано и не имеет значения.

Можно ли считать тексты наших лозунгов заведомо ложными? Можно предположить ложность только одного текста: «Свободу Дубчеку», так как остальные выражали всего лишь эмоции по поводу ввода войск в Чехословакию, то есть по отношению к факту общеизвестному и не вызывающему сомнений в его истинности.

Лозунг «Свободу Дубчеку» – выражение эмоций по поводу того факта, что Дубчек не на свободе. С 21 по 25 августа в советской прессе имя первого секретаря КПЧ Александра Дубчека упоминалось лишь в следующем контексте. Я зачитаю заметку из «Правды» от 23 августа.

Судья: Суд не разрешает вам зачитывать это. Не надо говорить о своих убеждениях. Здесь вы можете говорить лишь о действиях, в которых вас обвиняют.

Богораз: Хорошо, я перескажу эти заметки. Имя Дубчека упоминается там лишь в связи с его пассивностью, которая привела к усилению контрреволюции; или же его называют руководителем правого меньшинства в ЦК КПЧ.

Судья: Суд не разрешает вам пересказывать содержание этих заметок.

Богораз: Почему?

Судья: Суд не дает объяснения своему запрещению.

Богораз: Но я должна опровергнуть утверждение о заведомой ложности этого лозунга.

Судья: Вы можете сказать, что вы были в этом убеждены, – и достаточно.

Богораз: Но прокурор посвятил этому вопросу половину речи. Можно ли говорить о том, о чем говорил прокурор?

Судья: Да, можно.

Богораз: Я считала…

Судья: Нас не интересует, что вы считали. Говорите только о действиях, в которых вас обвиняют.

Богораз: В таком случае я скажу просто. Тогда, 25 августа, я была уверена, что Дубчек не на свободе. Я и сейчас не уверена, что тогда он был на свободе. Следовательно, заведомой ложности не было, в этом я была убеждена. Считаю, что обвинение в заведомой ложности лозунга «Свободу Дубчеку» снимается.