Полдень, XIX век

Достоевский Федор Михайлович

Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться — не знаю, не помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия и оставил во мне лишь ощущение целого. Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им. Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, ревность — жестокость… О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. Начались укоры, упреки. Они узнали стыд, и стыд возвели в добродетель. Родилось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить животных, и животные удалились от них в леса и стали им врагами. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за мое и твое. Они стали говорить на разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили, что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи.

Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину. Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже над возможностью этого прежнего их счастья и называли его мечтой. Они не могли даже представить его себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными, счастливыми вновь, опять, что пали перед желанием сердца своего, как дети, обоготворили это желание, выстроили храмов и стали молиться своей же идее, своему «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему. И однако, если б только могло так случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое они утратили, и если б кто вдруг им показал его вновь и спросил их: хотят ли они возвратиться к нему? — то они, наверно бы, отказались. Они отвечали мне: «Пусть мы лживы, злы и несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя за это сами! и истязаем себя и наказываем больше, чем даже, может быть, тот милосердый Судья, который будет судить нас и имени которого мы не знаем. Но у нас есть наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем ее уже сознательно. Знание выше чувства, сознание жизни — выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья — выше счастья». Вот что говорили они, и после слов таких каждый возлюбил себя больше всех, да и не могли они иначе сделать. Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить ее в других, и в том жизнь свою полагал. Явилось рабство, явилось даже добровольное рабство: слабые подчинялись охотно сильнейшим, с тем только, чтобы те помогали им давить еще слабейших, чем они сами. Явились праведники, которые приходили к этим людям со слезами и говорили им об их гордости, о потере меры и гармонии, об утрате ими стыда. Над ними смеялись или побивали их каменьями. Святая кровь лилась на порогах храмов. Зато стали появляться люди, которые начали придумывать, как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая, любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном обществе. Целые войны поднялись из-за этой идеи. Все воюющие твердо верили в то же время, что наука, премудрость и чувство самосохранения заставят наконец человека соединиться в согласное и разумное общество, а потому пока, для ускорения дела, «премудрые» старались поскорее истребить всех «непремудрых» и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству ее. Но чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые прямо потребовали всего иль ничего. Для приобретения всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось — к самоубийству. Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в ничтожестве. Наконец эти люди устали в бессмысленном труде, и на их лицах появилось страдание, и эти люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо в страдании лишь смысл Они воспели страдание в песнях своих. Я ходил между ними ломая руки, и плакал над ними, но любил их, может быть, еще больше, чем прежде, когда на лицах их еще не было страдания и когда они были невинны и столь прекрасны. Я полюбил их оскверненную ими землю еще больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе. Увы, я всегда любил горе и скорбь, но лишь для себя, для себя, а об них я плакал, жалея их. Я простирал к ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что все это сделал я, я один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест Я не мог, не в силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал, чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли. Но они лишь смеялись надо мной и стали меня считать под конец за юродивого. Они оправдывали меня, они говорили, что получили лишь то, чего сами желали, и что все то, что есть теперь, не могло не быть. Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу. Тогда скорбь вошла в мою душу с такою силой, что сердце мое стеснилось, и я почувствовал, что умру, и тут… ну, вот тут я и проснулся.

Было уже утро, то есть еще не рассвело, но было около шестого часу. Я очнулся в тех же креслах, свечка моя догорела вся, у капитана спали, и кругом была редкая в нашей квартире тишина. Первым делом я вскочил в чрезвычайном удивлении: никогда со мной не случалось ничего подобного, даже до пустяков и мелочей; никогда еще не засыпал я, например, так в моих креслах. Тут вдруг, пока я стоял и приходил в себя, — вдруг мелькнул передо мной мой револьвер, готовый, заряженный, — но я в один миг оттолкнул его от себя! О, теперь жизни и Жизни! Я поднял руки и воззвал к вечной истине: не воззвал, а заплакал; восторг, неизмеримый восторг поднимал все существо мое. Да, жизнь, и — проповедь! О проповеди я порешил в ту же минуту и, уж конечно, на всю жизнь! Я иду проповедовать, я хочу проповедовать — что? Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю ее славу!

И вот с тех пор я и проповедую! Кроме того — люблю тех, которые надо мной смеются, больше всех остальных, почему это так — не знаю и не могу объяснить, но пусть так и будет. Они говорят, что я уж и теперь сбиваюсь, то есть коль уж и теперь сбился так, что ж дальше-то идет? Правда истинная: я сбиваюсь, и, может быть, дальше пойдет еще хуже. И, уж конечно, собьюсь несколько раз, пока отыщу, как проповедовать, то есть какими словами и какими делами, потому что это очень трудно исполнить. Я ведь и теперь все это как Лень вижу, но послушайте: кто же не сбивается! А между тем ведь все идут к одному и тому же, по крайней мере все стремятся к одному и тому же, от мудреца до последнего разбойника, только разными дорогами. Старая это истина, но вот что тут новое: я и сбиться-то очень не могу. Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только над этой верой-то моей и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, — не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб ее

не могло быть у людей. Итак, как же я собьюсь? Уклонюсь, конечно, даже несколько раз, и буду говорить даже, может быть, чужими словами, но ненадолго: живой образ того, что я видел, будет всегда со мной и всегда меня поправит и направит. О, я бодр, я свеж, я иду, иду, и хотя бы на тысячу лет. Знаете, я хотел даже скрыть вначале, что я развратил их всех, но это была ошибка, — вот ужо первая ошибка! Но истина шепнула мне, что я лгу, и охранила меня и направила. Но как устроить рай — я не знаю, потому что не умею передать словами. После сна моего потерял слова. По крайней мере, все главные слова, самые нужные. Но пусть: я пойду и все буду говорить неустанно, потому что я все-таки видел воочию, хотя и не умею пересказать, что я видел. Но вот это насмешники и не понимают: «Сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию». Эх! Неужто это премудро? А они так гордятся! Сон? Что такое сон? А наша-то жизнь не сон? Больше скажу: пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!), — ну, а я все-таки буду проповедовать. А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час — все бы сразу устроилось! Главное — люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться. А между тем ведь это только старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! «Сознание жизни выше жизни, знание законов счастья — выше счастья» — вот с чем бороться надо! И буду. Если только все захотят, то сейчас все устроится.

А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!

НАЗАД В БУДУЩЕЕ

…И дух рвался за грань подлунных сфер…

— А там, в выси, где пела Безмятежность,

Смеялся алым взором Люцифер,

И, шелестя неслышными крылами,

Глядел на нас, искателей химер,

И сумрачно смеялся над мечтами -

Торжественный и властный Люцифер.

Очами звезд сверкающий над нами!..

Борис Гуревич. Вечно человеческое. Книга космической поэзии

В книге «Полдень, XIX век» собраны фантастические рассказы писателей необычных, с яркими талантами, оригинальными воззрениями на мир и странными судьбами. Польский шляхтич Фаддей Булгарин, воевавший в кампании 1812 года сначала на стороне французов, затем против них, издатель «Северной пчелы», расходившейся неслыханными для того времени тиражами. Князь Владимир Одоевский, считавший чернокнижие предтечей современной ему науки. Григорий Данилевский, тайный советник Главного управления по делам печати, имевший доступ к секретным архивам. Федор Достоевский, философ и мистик, приговоренный к смертной казни и помилованный за минуту до расстрела. Основатель «русского космизма» Николай Федоров. Владимир Соловьев, богоборец, ставший впоследствии знаменитым религиозным философом, бездомный одинокий искатель Истины.

Все они в значительной степени повлияли на сознание современников. Высказанные ими идеи ломали общественные стереотипы, разрывали порочный круг показной, фарисейской морали, уносили мысли читателей в вечность — туда, где прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино, где обнажаются тайны мироздания, где слышен тихий шепот абсолютной, конечной правды…

Психологизм, глубина философских обобщений — все то, что делает золотой век русской классики уникальным явлением мировой культуры, — все это, безусловно, черты не только крупной прозы девятнадцатого столетия, но и прозы малого жанра. Уже поэтому фантастические рассказы русских классиков невозможно воспринимать только как развлекательное чтение. Эти произведения даже сложно назвать просто фантастическими, к ним более подходит определение «провидческие».

Поражает прежде всего та пугающая достоверность, с которой будущее, описанное в рассказах отечественных фантастов, стало сегодняшней реальностью. Самолеты, космические и подводные корабли, телевизор, электрическое освещение, электронный микроскоп, газопровод, пулемет и даже бульонные кубики — все эти открытия науки были предсказаны русскими писателями задолго до появления в печати романов Жюля Верна и Герберта Уэллса, западных «родоначальников» научной фантастики. Стали явью значимые события и явления современной истории: Первая и Вторая мировые войны, революция, проблема перенаселения планеты, кризис энергоресурсов, рост экономической мощи и политического влияния Китая, противостояние западной цивилизации и исламского мира.

В развитии русской фантастики девятнадцатого века заметна определенная эволюция. Восторженное отношение к возможностям человеческого разума, слепая вера в научный прогресс уступают место размышлениям о роли человека в техногенном будущем. Царство разума и благоденствия, столь живо обрисованное Владимиром Одоевским в романе «4338 год», перестает казаться лишь утопической мечтой о земном рае. Сквозь туман грядущего проступают пугающие черты иного мира, подчиненного законам логики, в котором прагматизм становится основным поведенческим принципом, а технология заменяет творение Цивилизация будущего, превратившая природу в мастерскую, обретшая власть над пространством и временем, начинает терять человеческие черты. Так, общество «разумных^ людей, описанное в рассказе «Город без имени», доходит в своем стремлении к чистой пользе до отрицания собственной культуры. Однако единство товарно-денежных интересов не может защитить жителей «города без имени» от природных бедствий, голода, болезней. Упразднив науку и религию, они стремительно деградируют и вымирают. Не менее мрачным представляется будущее и Николаю Федорову («Вечер в 2217 году»). Общество всеобщего равенства, основанное на принципе уже не личной, но общей пользы, стремясь превратить героиню рассказа в бездушную машину, лишает ее жизнь смысла и по сути оставляет ей единственный путь к свободе — суицид.

Наиболее ярко образ человека грядущего воплотился в главном герое повести Владимира Соловьева. Долгожданный вождь человечества, богослов и философ, гуманист, устранивший войны и нужду, он провозглашает Эру Благоденствия, воплощает в реальность сокровенные мечты о рае на земле. Именно так Соловьев описывает преддверие конца Времен, царство Антихриста, процветание человечества и угасание человечности. Ибо суть человечности, коренное отличие его от иных существ, заключается не в силе мысли и воли, но прежде всего в сокровенном чувстве человеческого единства, в таинственной безусловной, внепрагматичной любви к ближнему.

Такова конечная истина жизни, открывшаяся и герою «Сна смешного человека» Федора Достоевского. Только переступив порог смерти, блуждая в иных мирах, столь отличных от земного, ему становится ясна природа человека, божественная и дьявольская составляющие души его. Склонный к глубоким философским обобщениям, писатель рисует трагический образ человечества, не только утратившего представление о смысле земного пути, но и само стремление к жизни. Неужели оно должно пережить свою гибель, чтобы научиться отличать временное от вечного, форму от содержания, правду от лжи? Возможно, еще при нашей жизни мы узнаем ответ на этот вопрос…