Полдень, XXI век (май 2011)
Шрифт:
Ночью я иду к тебе. Ночью я оживаю и живу. И работаю над тобой с вдохновеньем и радостью. И грустью, иногда переходящей в страх, потому что я боюсь тебя потерять. Мне стоит больших усилий убедить себя, что это бред, я не могу потерять тебя, потому что ты во мне, и если ты исчезнешь, я не успею осознать потерю. А потеря неосознанная таковой не является. Ведь человек, у которого умерла любимая, не мучается от потери, пока о ней не узнает.
Пусть кто-то строит воздушные замки, кому-то нужна башня из слоновой кости, а мне нужна ты.
Ты почти готова. Осталось навести блеск. Но почему-то не хочется заканчивать работу, и я всячески
Я начал строить тебя пятнадцать лет назад, когда стало ясно, что всё временное – постоянно, и «местечко» для меня не освободится никогда. Что все «местечки» давно и прочно заняты, что владеть лесом так же выгодно, как и нефтью, и что подобные мне серенькие неудачники используются лишь для поддержания в надлежащем виде чужого богатства, и что претензии этих самых неудачников на часть этого богатства не более чем смешны. Как, например, претензии муравьев на владение лесом. Живёте в лесу? Живите. Пока это не мешает Большим Людям.
И наш лесной техникум существует только для того, чтобы производить усердных неудачников. Раньше лес принадлежал то ли государству, то ли народу. В общем, никому. Большие Люди и тогда брали в лесу все, что хотели, и сколько хотели, плюя на собственные законы. А сейчас они, эти же люди, берут в лесу опять же все, но уже по праву собственников. Мой, самый дальний участок, пока не трогают, но это пока… они еще не все вырубили там, где есть дороги.
Пятнадцать лет назад… Тогда я случайно увидел твое изображение в журнале. Я влюбился в тебя сразу, с первого взгляда. Я тогда понял, что ты и есть моя судьба, мой крест и мое наслаждение. И надежда на справедливость. Что однажды ты одним махом сделаешь мир таким, каким он должен быть, и подаришь мне хоть полсекунды счастья…
Днем я выполнял свою работу, а ночью расчищал в лесу широкую просеку под два параллельных, разнесенных на семь метров, железнодорожных пути.
Ночная работа тяжела. Кто-нибудь пробовал не спать по ночам пятнадцать лет? Утром я вставал с кровати, а все мои кости ныли. На ладонях появились кровавые мозоли. Мне это снилось? Теперь уже не знаю. Знаю одно: я работал. Каждую ночь, из ночи в ночь. Без выходных и праздников. Без скидок на болезни и выпивку. Однажды мне пришлось переделывать то, что я наворочал там, свалившись спать пьяным. Тогда я прекратил выпивать.
Месть. Вот что движет неудачником. Испуганный зверек месть, живущий в голове-клетке. Погодите. Все вы свое получите. Я ничего не забыл. Я все помню. В подробностях.
Сашка Волков! Я помню, как ты в детском саду пинал меня под столом ногой, обутой в жесткую «скороходовскую» сандальку. Ты пинал меня каждый раз, как мы садились есть или рисовать. Это было твоим эксклюзивным развлечением в детсадовской скуке. У меня на голени появился синячок. Не помогали ни жалобы воспитательнице, ни жалобы маме, ни разговоры мамы с твоей мамой, ничего. И даже когда нас рассадили по разным столам, ты улучал момент и неожиданно пинал меня, на прогулке
Я в одиночку валил сосны, корчевал пни, ровнял землю и насыпал толстый слой щебня, таская его ведрами. Укладывал шпалы и, вырывая себе жилы, таскал волоком тяжеленные рельсы. Когда начались дожди, забивал костыли. Просыпался утром совершенно разбитым. От топора и кувалды мои ладони загрубели, кожа сходила с них слоями. Я терпел. Я теперь точно знал – придет мой час! Ты, Сашка Волков, первый в списке. Ты встанешь в центр площадки. И будешь стоять там, с округлившимися от ужаса глазами, понимая, что шансов спастись нет. Можешь сколько угодно закапываться в землю. Воронка будет глубиной двенадцать метров. И жуткий вой восьмисотсемимиллиметрового снаряда будет последним звуком, который ты услышишь в этом мире.
Рядом встанете вы, Левка Карманов и Лешка Руднецов. Вы преследовали меня в пятом классе, били мокрыми снежками и кулаками в лицо. Тогда я впервые узнал, что такое удар в лицо. Я очень вас боялся, не говорил ничего маме, опасаясь вашей мести, старался подольше не покидать школу, чтобы дождаться, когда вы уйдете домой. Но вы не уходили, вас никто особенно не ждал в ваших алкогольных семьях, вы не хотели лишать себя ежедневного удовольствия избить беззащитного Васю-котика. Ни за что. Просто так. Когда же мои родители, наконец, заметили мои мучения, мне пришлось все рассказать. Отец с перекошенным от гнева лицом оделся и пошел куда-то, несмотря на мороз и поздний час. Я не спал. Через два часа отец вернулся и сказал: «Не бойся, сынок. Больше они тебя не тронут. Что же ты сразу не сказал?»
Вы меня больше не тронули. Побоялись. Вы пытались прилепить мне кличку Котик-ябеда. Но класс не поддержал. Ты, Руднецов, сделал еще одну гадость: подойдя ко мне сзади, на уроке физкультуры, неожиданно дернул мои трусы вниз. Но, к чести класса, никто не засмеялся. А ровно через неделю тебя, Руднецов, наказал Бог: твой младший братик погиб от срикошетировавшей пульки в пневматическом тире. Тир был устроен в старом автобусе, и расстояние до мишеней было ненамного больше длины ружья. Пулька попала ему в глаз и прошла в мозг. Врачи не смогли ее вынуть, и мальчик умер через три дня от отравления свинцом.
Но твои, Лешка, отношения с Богом – твое личное дело, и меня не касаются. Я же для тебя приготовил семитонный снаряд. Нет, он не просто разорвет тебя в клочья – он распылит тебя на атомы, чтобы от тебя не осталось никаких ощутимых следов, кроме копоти на развороченной глине.
Я монтировал раму и лафет из отличной крупповской стали. Моя красавица весит тысячу триста тонн и имеет восемьдесят железнодорожных колес. Ох, и намучился я с этими колесами. Каждое надо прикатить и привинтить на место. Когда рама и лафет были готовы, я устроил себе отпуск. Целый месяц ничего не делал, вечерами пил водку, а ночью ходил поддатый по огневой позиции и любовался на плоды трудов своих. И обливался пьяными слезами умиления. Никто, говорил я себе, никто не способен создать такое чудо, и никто никогда не увидит ее.