Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 4

Собакин Андрей

Нет. ничего в этой жизни не понимаю.

Зачем он нам нужен?

А?

Зачем?

Локатор, большое железное Ухо — он слушает, что говорят звезды, как живут далекие миры. Большой Глаз смотрит вдаль, в космические бездны, а Малый Глаз смотрит вглубь, в крохотные миры молекул и атомов. Рукоят — я назвал его так за рукоятку, которой он ворочает камни, — строит башни, стены и мосты. Компьютер считает, Графограф пишет, я собираю образцы грунта, — а этот экскаватор зачем?

Я приехал в пустыню в воскресенье вечером, почти разрядив свои аккумуляторы. Пришлось искать автоматическую заправку, хотя и не было времени, работа ждала меня. Маленькая станция, заброшенная посреди пустыни, — здесь мне

годами придется собирать камни, определяя их состав, вгрызаясь в грунт все глубже и глубже. Мне здесь жить, и жить долго — поэтому я в первый же день перезнакомился со всеми обитателями станции. Это оказалось легко, потому что у меня были и быстрые шасси, и ноги, чтобы ходить по бездорожью, и меня понимали все, кто был на колесах, и кто был на ногах, и даже те, кто не мог ни ходить, ни ездить. Этот мой козырь сыграл свою роль уже утром, когда я перессорился со всеми, кто был на ногах, а колесные укатили куда-то по трассе. Мне пришлось собирать грунт, беседуя с Глазом — сложным фотографическим аппаратом, который запечатлевал все, что видел.

И тут-то я и сам увидел его — он показался из гаража, когда взошло солнце. Жуткий вездеход, не похожий ни на одну известную мне машину, — он двигался, переставляя длинные опоры. Было в нем что-то от экскаватора: два крохотных ковша по обе стороны — которые вращались, куда хотели. Сверху помещалось что-то вроде башни, которая тоже вертелась вправо и влево, и на ней мелькали не то отключенные фары, не то бойницы для какого-то оружия.

— А это еще что такое? — не понял я. — Что за механизм?

— Не знаю, — признался Глаз, чем удивил меня еще больше, — этот паршивый вездеходишко сам ничего не делает, только мешает нам всем. Прицепится к кому-нибудь и смотрит за ним или сам делает то же, что и мы, но ничего у него не получается, он только мешает. Он боится, что его отправят в переплавку, вот и старается показать, что он на что-то годен. Никчемный механизм.

— Вот как… я что-то не въехал, для чего его держат здесь?

Глаз не ответил — он не знал. Здесь, где каждый выполнял свою функцию, любая нефункциональная система казалась парадоксом. Я надеялся, что вездеход пройдет мимо, не заметив меня, — но как назло этот жуткий шагающий экскаватор двинулся прямо ко мне. Остановился в двух метрах, будто приглядываясь ко мне, изучая. Честно скажу, рядом с ним я испытывал тревогу, хотелось бросить все и уехать, но я знал, что этого делать нельзя. Казалось, он сейчас кинется на меня — этот маленький ковшастый вездеходик, предназначенный непонятно для чего. А он и вправду кинулся ко мне, начал перебирать камни, лежащие в моем ковше, выискивая что-то, фиксируя что-то на бумаге острым пишущим предметом. Что за бред, ведь здесь есть я, и Глаз, и Самописец, мы работаем куда лучше, чем он, делающий то же самое! Но странный механизм упрямо шел за нами, вытаскивая камни из моего ковша, не отставая ни на сантиметр. Я уже думал не об образцах, а о том, как не задеть эту настырную машинку. Наконец я начал легко отталкивать его от себя, всем своим видом показывая, что он здесь — третий лишний.

— Не трогай его, — внезапно одернул меня Глаз, — он опасен, этот механизм, очень опасен. И уж если он прицепился к кому-нибудь, придется работать вместе, терпи.

Так я впервые увидел эту машину, не понятную никому. Радость, охватившая меня на станции, понемногу улетучилась. Впрочем, в тот же день — да, да, в тот же самый день — случилось то, от чего стало совсем тревожно, и я даже пожалел, что прибыл сюда. Но что поделать, выбора нет, я получил приказ, и его нужно выполнять…

Отрываясь от работы, я оглядывал окрестности, чтобы понять, куда я попал. Пустыня тянулась, насколько хватало горизонта, — разрываемая полотном шоссе. Она обрывалась только дважды — глубокой впадиной далеко на севере, где клубился горячий пар, тянулись какие-то трещины и извилины, что-то кипело

и клокотало внизу. А на востоке весь мир уходил в бездонную пропасть, за которой начинались звезды и облака, идущие по своим непонятным трассам. Чем-то мне не нравилась эта пропасть, только я не мог понять, чем.

Так вот… в тот же день радиопередатчик сообщил нам приказ, услышав который, я не поверил себе. Нам было велено исследовать впадину, и чем скорее, тем лучше. Кто-то должен был спуститься туда, в ядовитые пары, разъедающие обшивку, и неизвестно, как далеко мог пройти в этой пустоши самый прочный вездеход. Мы ждали — никто из нас не двигался, все мы чего-то ждали. Честно сказать, я испытывал к себе что-то вроде жалости — почему я, новенький, только что выпущенный с конвейера, должен нырять туда, в дымную пустошь, губить свою новую обшивку? Тем более — что мог сделать я, собирающий грунт?

Внезапно от нашей компании отделился Глаз — тот Глаз, с которым я работал вот уже полдня. Паршивый вездеходишко, конечно, увязался за ним, размахивая своими ковшами и покачивая башней. Как хорошо, что он отцепился, по крайней мере от меня… Но Глаз… куда идет Глаз?

— Куда же ты? — удивился я, когда Глаз покатился на своих колесиках.

— Туда, во впадину. Кто-то должен спуститься туда, кто-то должен изучить все эти трещины и камни.

— В добрый путь, — я все еще ничего не понимал, — а когда ты вернешься?

Глаз удивленно посмотрел на меня — и ничего не ответил, и мне стало тревожно от его взгляда, как будто что-то должно было случиться. Только у меня не было данных, что что-то произойдет, — и это было странно. Глаз медленно двигался к впадине, и вездеход, не отставая, шел за ним, ворочая своей башней. У самого обрыва они остановились, и шагающий неумело прикрепил на Глаз Магнитную Установку, чтобы измерить магнитный фон, — вот и вся польза от этого вездеходика. Глаз двинулся в глубину впадины и исчез с моего горизонта и появился только пять минут спустя, легко подпрыгивая на изгибах и ухабах. Я заметил, что вездеход не пошел за Глазом, испугался чего-то, трусливо остался на берегу, вытягиваясь, пытаясь охватить больший горизонт. Забавная машина, но напрасно ты, мелюзга, строишь из себя титана-исследователя.

Да, такие, как ты, не изменяют и не познают мир — ты уже показал мне свою трусость.

Глаз тем временем двигался все дальше и дальше, передавая одному из компьютеров то, что он видел. У экрана уже столпились вездеходы и роботы, я не видел экран, и Глаз, напоследок мелькнувший на горизонте, я тоже не видел. Неподалеку от меня стоял, покачиваясь, автоматический телескоп, и я подкатился к нему, надеясь что-то узнать.

— Что ты видишь там, вдалеке? — спросил я.

— Он все так же движется вперед, — был ответ, — движется, фотографирует, запоминает, передает сюда. В этом вся его жизнь, ты же знаешь. Вот он остановился на холме… он не может ехать дальше, кислота слишком разъела его мотор. Он продолжает фотографировать — у него еще есть где-то полчаса, чтобы заснять, увидеть что-то.

— А что потом? — не отставал я. — Как же он вернется назад, если уже не может двигаться?

— А он и не вернется назад. Он ушел туда, чтобы узнать — и умереть. В этом вся наша жизнь, приятель, мы созданы на конвейерах, чтобы добраться туда, куда не добирался еще никто, увидеть не увиденное никем, рассказать всем — и умереть. И вся его жизнь, приятель.

Слова Телескопа меня огорошили, ведь я приехал сюда, чтобы жить, а не чтобы умирать. Но еще больше огорошил меня шагающий вездеходишко, который чуть было не увязался за Глазом, а потом струсил. Теперь, узнав, что Глаз безнадежно сломан, он по-хозяйски подошел к Компьютеру и вынул из него диск с записью, которую сделал Глаз. А потом спрятал эту запись в архив, да с таким видом, будто этот архив принадлежал ему одному, будто не все мы вместе взятые собирали этот архив изо дня в день.