Поле, где я умер. Файл №405
Шрифт:
Послание к Эфесянам, мгновенно напрягшись, поняла Скалли. Эфесянам… Верной Эфесянин.
— Я тот, кто жил и был мертв потом. Но узрите меня теперь, ибо я жив во веки веков…
Ее рука дернулась к кобуре.
Мужской и несколько женских голосов действительно доносились из-под земли.
Двигаясь мягко и совершенно беззвучно, явно сбросив свое странное оцепенение, Молдер нагнулся и левой рукой повел по траве. Среди тесно сбитых стеблей, переплетенных осенними ветрами, открылась часть дощатой крышки старого схрона.
Пистолет будто сам прыгнул Молдеру в правую руку.
Молдер откинул крышку.
Безрадостный свет хмурого утра выхватил из кромешной тьмы схрона лицо мужчины, спокойно смотревшего вверх так, будто он был давно готов к этому внезапному появлению, и несколько женских — поближе к мужчине, подальше… У всех в руках были пластмассовые стаканчики с какой-то розовой жидкостью. Молдер буквально рухнул вниз.
— ФБР!
Женщина, сидевшая рядом с мужчиной, торопливо поднесла свой стаканчик к губам, и Молдер лишь каким-то чудом ухитрился в последнее мгновение выбить его из тонких пальцев с коротко остриженными, безо всякого маникюра ногтями. Алая струя выплеснулась в темную глубину схрона. Женщина плюнула Молдеру в лицо.
— Все в порядке, — тихо, успокаивающе произнес мужчина и легким движением ладони погладил женщину по щеке.
Какое право он имеет прикасаться к ней, мелькнуло в голове у Молдера. Пистолет в его правой руке дрогнул. Мужчина смотрел на Молдера чуть презрительно, но понимающе, словно читал его мысли и знал все, что делается у Молдера в душе, и это ему не более чем забавно. И женщина смотрела на Молдера.
Она тоже словно бы светилась.
И в этом тоже не было ни мистики, ни бреда. Просто женщина была знакома Молдеру так же, как та стеклянная дверь, сквозь которую федеральный агент, казалось, когда-то в незапамятные времена, быть может, в раннем детстве, проходил множество, множество раз. Множество раз поворачивал ладонью медную, удобно изогнутую рукоятку, вслушивался в родной скрип петель. Так же знакома. Ее черные волосы, ее большие глаза, навсегда ставшие печальными от нескончаемой и уже привычной душевной боли…
Скалли крикнула сверху:
— Что там, Молдер?
И в последний миг перед тем, как этот простой оклик сдул наваждение из его сознания, словно пух с одуванчика, Молдер понял, что и женщина его знает.
Только не знает об этом.
Федеральный пункт управления местными операциями Чаттануга, Теннесси 9:25
Совещание проходило нервно и немного бестолково. Неприязнь двух служб, участвовавших в утреннем действе, в случаях успеха всегда ощутимо пригасавшая, теперь, после полученной пощечины, снова брала свое. Через каких-то десять минут после начала обсуждения операции Скиннер и весьма интеллектуального вида хлыщ, представлявший руководство Бюро штата, уже глядели друг на друга, как голодные волки из разных стай.
Только вот ни тот, ни другой оленя задрать сегодня не сумел.
— Теннессийское Бюро по
Хлыщ сморщился, словно глотнул хинина.
— Включите запись, — велел Скиннер. Скалли машинально перевела взгляд с начальника на магнитофон, катушки которого покорно завертелись. Неистребимая, инстинктивная привычка смотреть туда, откуда слышится голос — будто магнитофон тоже собеседник…
Она перевела взгляд на Молдера.
Молдер с отсутствующим видом смотрел в окно. За окном ничего не было видно, кроме осеннего, ветреного неба; но небо было тем же, что и над полем, по которому он шел, повинуясь непонятному зову, каких-то два часа назад.
Скалли чуть качнула головой и стала смотреть на хлыща. Тот кусал губы.
Раздавшийся из динамиков магнитофона голос показался ей странным. Он был низким, чуть хрипловатым — голос пожилого, всю свою жизнь много курившего и пившего мужчины, который резко, с отвращением выплевывал слова; но чудилось в этой манере нечто нарочитое, словно бы говорил притворившийся взрослым ребенок.
— У меня мало времени, — сообщил магнитофон. — Поэтому не буду много болтать. Я не понимаю, зачем я вообще звоню. Может, из ревности. Слишком уж это все нравится Мелиссе, слишком уж она склонна прощать Вернона. Что бы он ни сказал. Что бы ни сотворил. У него и правда много хороших мыслей. Много. Я с ним почти во всем согласен. Но в последнее время он такое вытворяет… И с кем! С детьми!
Скалли слышала эту запись две недели назад, но, как и в первый раз, снова вздрогнула, когда магнитофон выхаркнул последние слова. В голосе звучало такое отвращение, такое негодование… Трудно было поверить, что неизвестный и впрямь говорит лишь из ревности, или под влиянием какого-либо минутного порыва.
— Я вам точно говорю — это плохо! Это очень плохо! Человеку можно много, даже когда он уверен в своей правоте. Хотя, по-моему, уверенность в своей правоте должна делать человека еще более осторожным. Еще более готовым принять, что он ошибается. Но Вернон никогда не ошибается. То есть это он уверен, что никогда не ошибается. И потому уверен, что ему можно не просто многое — но все. Все. А этого нельзя. Детей мучить нельзя!! Нельзя!!!
— Мы поняли, сэр, поняли, не волнуйтесь так, — раздался голос оператора, принявшего звонок. — Расскажите все толком, по порядку. Как вас зовут?
— Какая разница, Господи! Зовите меня Сидни. Не во мне дело. Дело в Верноне. Он бьет этих детей. И приговаривает из Писания: кто растит ребенка без розги, тот портит его… Но мне кажется, ему это просто нравится. Раньше было не так, но он входит во вкус. Это очень плохо! А знали бы вы, сколько у него оружия. Господом Богом нашим клянусь, с этим оружием можно армию Ким Ир Сена победить!