Полешук

Короткевич Владимир Семенович

На этом месте он запнулся, повторил "как дети", и здесь только до него как будто дошло то жуткое, что собирались с ним сделать. Он упал на колени и заплакал:

— Не убивайте!.. Паночки, не убивайте! Я вам грошей дам, много грошей…

Лицо Румянцева налилось краской, он закричал:

— Поднимись! Трус! Ничтожество!

Полешука силой поставили к дереву, но Ратч вдруг задумчиво сказал:

— Откуда у него могут быть деньги? Может, это их жонд припрятал здесь часть своего

добра?

— Возможно, — оживился Румянцев. — Ну что ж, попробуем.

И снова зашагал перед ними полешук. Идти пришлось всего минут пять. У сухой осины с развилкой он ткнул пальцем в землю:

— Тут.

Солдаты стали рыть землю. Румянцев и Ратч внимательно следили за ними, и вот наконец солдатский штык обо что-то ударился. Это что-то оказалось небольшой деревянной коробкой.

— Нет, жондовским это быть не может. Мало. Видно, его, личное, — сказал Ратч.

А Румянцев возмутился.

— Вот сволота. А еще говорят: голытьба. Голытьба голытьбой, а деньги прячут.

Коробку открыли, и оттуда посыпалось на пожелтевшую октябрьскую траву мужицкое "богатство". Основную его часть составляли какие-то четырехугольные черные ремешки.

— Петровские ременные деньги, — сказал Ратч и сплюнул.

Еще нашли щербатые, позеленевшие монеты: гроши, а больше всего полушки, стертые копейки с лишаями, одна "Янова головка".

— Что ж ты мне голову дурил, холера твоей матери! — подступал к полешуку Румянцев.

— Гроши, много грошей… Можно купить… Не надо…

— Э-э, что с ним говорить. — Румянцев поморщился. — Ставь его к дереву и кончай разговор.

Полешук понял, что его все равно не отпустят и кончат здесь же, возле его тайника. Он вытянулся, стал даже выше ростом.

— Это я поджег, — сказал. — Вы убьете меня, но я передал свое имя другому, и он вас подожжет и убьет, потому что кровь бедных людей… Вы пришли в этот лес, но не положили хлеба на пень, и лес не выпустит вас. Вы умрете здесь, потому что вы плохие люди. Я вас сглазил.

И чем больше он говорил, тем больше Ратч почему-то уверялся в том, что полешук ни в чем не виновен. А Румянцеву пришло в голову, что осужденный в последнюю минуту пожадничал и не показал им настоящего тайника.

Он немного подумал (полешук стоял под деревом и молчал, только глаза его из-под грязных, нависших на глаза клочьев волос смотрели с ненавистью) и предложил:

— Купи себе жизнь.

— Не нужно мне жизни, — жестко и холодно ответил полешук.

Грянул залп.

II

Когда господа офицеры ушли вперед, а изувеченное адской мукой тело полешука зарыли — один из солдат коротко сказал:

–

Господа, а на бедняцкие деньги позарились.

Второй отозвался:

— Уверен, если бы там хоть двадцать настоящих рублей было — его бы живым выпустили. Вот что деньги делают… Говорят: полячишки, полешуки… Но уж если господа на такое способны, нам бы с этих полешуков пример брать надобно, а не бить их.

Повернулся к ямке и ногой осторожно ссыпал в нее деньги:

— Может, подберет кто…

Не успели Румянцев с Ратчем отойти, как в чаще кто-то шевельнулся. Они присмотрелись: у самой дороги стояла женщина, в лохмотьях, с сумрачным лицом, лицом забитого умного животного. Брови ее были сурово нахмурены, провалившиеся глаза смотрели куда-то в сторону поляны. Двое худых детей держались за ее подол, третий в каком-то клунке висел за плечами. Услышав треск ветки под ногой капитана, она исчезла — словно провалилась сквозь землю.

— Этой еще что здесь нужно? — спросил Ратч.

— Не знаю.

Отошли дальше, сзади показались солдаты, и вдруг Ратч, о чем-то напряженно думавший, остановился:

— Стойте! — закричал он. — Бож-же ж ты мой! Я, кажется, начинаю понимать… Так вот почему он так просился.

Словно в подтверждение его слов сзади, с поляны, раздался режущий крик. Он одновременно походил и на вой, и на вопль смертельной человеческой муки.

— Что это? — вздрогнул Румянцев, все еще не понимая.

— А то самое, — ответил Ратч с кривой усмешкой. — Женщина, волчица, а может, еще что…

Румянцев понял, втянул голову в плечи и почти побежал к селу.

На их пути на тропинке лежал потерянный полешуком лапоть. Вода еще не успела залить его с верхом. Внутри плавал желтый осиновый листок.

И только сейчас Ратч понял всю непоправимость свершившегося.

А на поляне голосила женщина, и в крике ее чувствовалось такое отчаяние, такая безнадежность, что казалось, вся земля переполнена ими и больше ничего не осталось на ее ободранных, нищенских просторах.

Вечером они смертельно перепились. Ратч поднялся и бросил в лицо Румянцеву:

— Вы сделали это от злости. Гордитесь своей честностью, а сами обокрали этого бедолагу.

— А чем вы лучше меня? — парировал Румянцев.

Ратч упал на скамью и зарыдал пьяными слезами. Румянцев рванул ворот мундира:

— И так повсюду! У себя под Калугой то же вижу в глазах хамских. Скоро они схватятся за топоры, и тогда… Мы здесь последние гости, непрошеные, ненавистные, обреченные…

А Ратч все рыдал, и сквозь рыдания слышалось:

— О, как они нас ненавидят!.. Как ненавидят!.. Как жутко, как холодно жить на земле!