Полет к солнцу
Шрифт:
Бросились мы наутек в разные стороны. За мной погнался немец, которой постарше. Бежим, а расстояние между нами не сокращается. Я едва перебираю своими тяжелыми, пудовыми ногами, мешает деревянная обувь. Вижу и мой преследователь, мой лютый враг, тоже едва бежит. Оглянусь, он ругается, угрожает ключом, я слышу, как он громко сопит, вот-вот упадет.
Если бы впереди был лесок или еще что, где можно укрыться, я бы удрал, но вот впереди показались домики. Свернул я в какой-то двор, спрятался в заросли: немец потерял меня. Ходит вокруг, кричит, ругается, зовет людей на помощь,
В полиции спрашивают, кого мы убили, где достали одежду, кто из немцев нас прятал, кто кролика жарил.
Мы отвечали на вопросы все, что приходило в голову, правды не сказали. Протоколы подписали, разумеется, не читая. Потом наши руки сковали железными кандалами и привезли в лагерь Заксенхаузен. На чужой земле все против беглеца. Я в плену с сорок первого и уже несколько раз уйти пробовал. Схватили меня на Киевщине в Ирпине, около кирпичного завода. Теперь уже нет смысла и бегать. Скоро наши придут... А бежать при такой силе, как у меня, все равно, что идти на верную смерть. Ты, я вижу, новичок, у тебя еще есть силенка, тебе надо попытаться. А я уже дождусь прихода своих. А придут наши в Берлин обязательно.
Верил Зарудный, что победа будет за нами. И я все больше проникался к нему уважением.
В нашем вагоне оказался мой земляк, знакомый мне по лагерю Заксенхаузен — татарин Фатых. Я только сейчас заметил его и обрадовался. Васи Грачева нет, Пацулы и Цоуна тоже и вдруг — Фатых! Человек из того города, где живет моя жена, где у меня столько близких людей. Земляк в нашем положении был самым дорогим человеком. Он и поможет, и передаст новость и, что неоценимо, — может донести от тебя на Родину твое последнее слово.
С Фатыхом я уже разговаривал о том, каким образом он попал в плен, и кто у него остался в Казани. У нас с ним сложилось молчаливое негласное, но крепкое условие: кто погибнет первый, глаза ему закроет второй...
Но в вагоне Фатыха я увидел впервые. Он приник губами к щелочке и, жадно вдыхая, словно пил свежий воздух. Лицо его поражено оспой. Я знаю эту болезнь нашего, в прошлом заброшенного края. Много мордовских юношей моих лет носили на своем молодом лице такую жестокую печать бедности и тьмы. Фатых нынче напомнил мне о тех, кого я еще в детстве видел в нашем крае с ранками, потом черными пятнами и ямками на щеках, на лбу. Тяжелое детство, трудная молодость выпали на Фатыхову долю. Воздуха не хватает ему, задыхается мой Фатых.
А между тем наш поезд замедлил ход, шел тихо. Вот он и совсем остановился. Вагоны замерли. Вокруг не слышно ни звука, словно мы въехали в какое-то подземелье. Но в верхние окна видно серое, предрассветное небо, почти к самым вагонам подступают высокие сосны. Это с них падают на жестяную крышу крупные капли. Значит, на улице моросит дождь.
Где-то залаяли собаки,
Эсэсовцы с грохотом оттолкнули передвижные двери, и мы увидели, что кругом простирается густой, затянутый сумраком лес.
От долгого стояния в вагоне у людей затекли, одеревенели ноги и по земле кое-кто не мог сразу идти. Тут же посыпались удары охранников. Из вагонов выбросили не один десяток трупов. Построив живых в колонну, эсэсовцы приказали нам взять с собой умерших и нести в лагерь.
Колонна двинулась в глубь леса. Охранники шли по бокам и освещали фонарями каждого заключенного. Собаки рычали у наших ног. Над нами высились могучие сосны, с неба сыпала и сыпала холодная морось.
— Петь песню! — послышался приказ охранника.
С мертвецами на плечах шли мы во мраке леса и пели.
Появились бараки, знакомые нам полосатые ворота, вышки, колючая проволока. Ничего нового. Просто все начинается сначала...
Нас привели в темные, длинные деревянные бараки с трехэтажными нарами. В мокрой одежде, промерзшие, обессилевшие люди падали на дощатые нары. И тут послышался какой-то спокойный шум. Он повторялся через равные промежутки времени — то нарастал, то умолкал.
— Море! — послышались голоса.
— Ребята, рядом море! — передавали друг другу заключенные.
Стало понятно, что мы находимся на севере Германии, на берегу или на одном из островов Балтийского моря. Это открытие вызвало у каждого из нас новые мысли. Ведь отсюда недалеко до Швеции и не так далеко до советских Прибалтийских республик, которые, мы знали, уже освободила наша армия. Ближе стали мы к родной земле...
Вдруг я явственно уловил шум авиационного мотора. «Неужели недалеко аэродром?» — подумал я, и, словно подтверждая мою мысль, загудели другие моторы. По их «голосу» я определил, какие самолеты стояли на аэродроме: истребители и бомбардировщики.
Море, аэродром... Самолеты разных назначений. Мне что-то сдавило горло. Хотелось все это увидеть собственными глазами. Ведь с аэродромом связана моя, никому неведомая тайна. Но это не совсем точно: никому, кроме Димы Сердюкова...
В новом лагере было много бараков, все они набиты людьми. Нас изолировали от тех заключенных, которые ранее поступили сюда, а все, что было вне казармы, оставалось тайной. Нам, конечно, хотелось знать, где мы точно находимся. И вот когда из наших людей стали отбирать сапожников и портных, один из распорядителей лагеря спросил:
— Кто умеет ремонтировать обувь?
Я тут же взглянул в сторону Зарудного. Он же сумеет обивать гвоздями деревянные башмаки? «Говорите», — шепнул я ему. Зарудный выкрикнул: «Я!» Отозвался еще кто-то. Человек пять из новичков тут же направили в мастерские. Мы обрадовались такому событию, надеясь, что вечером от них услышим некоторые новости.
Объяснив расписание дня и обязанности, погоняли нас в строю и, добившись от каждого заключенного определенного темпа в выполнении распоряжений, необходимых для работы, расписали всех по блокам и штубам.