Полет над разлукой
Шрифт:
– Да, – улыбнулся Андрей, – я тоже ничего понять не успел. Обернулся, вижу – сейчас выстрелит. Он не кавказец случайно? Уж больно горячий.
– Про меня спрашивать не хочешь – тогда ты мне про себя расскажи, – попросила Аля.
– Что же тебе про меня рассказать, любопытная ты Александра?
Андрей приподнялся повыше, и Алина голова снова оказалась у него на груди. Она поцеловала и незаметно лизнула его ключицу; его тело показалось ей соленым, как будто он только что вышел из моря.
– Что хочешь! Я же ничего не знаю, совсем ничего, – сказала она. – Как ты в Барселоне оказался?
– Ох, Сашенька моя, да ведь это долгая история. – Аля
– Почему?
Аля даже голову приподняла, чтобы заглянуть в его глаза.
– Да по всему. Ты этого не помнишь, маленькая была, а мне блевать хотелось от всех этих монументальных радостей, – ответил он с неожиданной злостью. – Да и вообще… Не хотелось разумно устраивать свою жизнь!
Андрей замолчал, и Але вдруг показалось, что он думает не об архитектуре…
– Куда же ты уехал? – осторожно спросила она.
– В Рим, – ответил Андрей. – Ребята мои тогда анекдот любили: «Обменяйте меня на мешок канадской пшеницы…» – Он улыбнулся какому-то воспоминанию. – Ну вот, меня на два года и обменяли, – тряхнув головой, продолжал он. – А уже в Риме оказалось, что мы здесь в общем-то все умели. Ну, компьютерные возможности пришлось освоить – этого, конечно, было не сравнить. А все остальное – никто поверить не мог, что меня этому в каком-то московском институте научили. Но я, честно говоря, сначала вообще о работе не думал. Я ведь, знаешь, в Рим ехал, а в голове одна фраза вертелась… – Андрей усмехнулся. – Которую Вячеслав Иванов сказал: «Я приехал в Рим, чтобы в нем жить и умереть»… Ну, умирать мне все-таки не хотелось, несмотря ни на что – и стал я в Риме жить. И так это оказалось хорошо, Саша, так хорошо! – Глаза его сверкнули при этом воспоминании; Аля дышать боялась, следя за его рассказом: сначала он говорил почти нехотя, только подчиняясь ее просьбе, и вдруг загорелся, вспыхнул мгновенно. – Ничто меня в Москве не удерживало: родители умерли, а… В общем, может быть, только Рим мне и был тогда необходим. «Остаток плоти терракоте подвергнуть сини, проколотой Буонаротти и Борромини…» – усмехнулся Андрей.
А она помнила эти стихи! Их когда-то Лева Найман читал на вступительных, она сразу запомнила и спросила, чьи, а Лева сказал: Бродского, только здесь не печатались. Там вначале было про фонтан в ущелье Рима и про подружку Микелину, которая предпочла кормить павлина в имении графа…
– Я помню, – сказала Аля и тут же спохватилась, что Андрей не поймет, о чем она говорит.
Но он понял.
– Помнишь? – обрадовался он. – И про свободу – помнишь? «Она, пока есть в горле влага, не без приюта»… Ну вот, я и приехал через два года в Барселону со свободой в горле.
Аля засмеялась.
– А в Риме мало тебе было свободы?
– Ну, в Риме она же совсем другая… А в Барселоне можно было строить – да меня туда и пригласили строить. Там ведь зданий похожих даже нет, ты заметила? Вот я впервые и почувствовал
– Не страшно было рядом с Гауди строить? – улыбнулась Аля.
Глаза его без очков казались беспомощными, как у ребенка, но она уже знала обманчивость этой беспомощности… Прежде чем он успел ответить, Аля поняла, что ему ничего не страшно.
– Да нет, ну что ты, – сказал Андрей. – А играть тебе после Коонен не страшно? Наоборот, границы после таких людей – до горизонта.
Он закрыл глаза и замер, как будто прислушиваясь к чему-то. Але показалось, что он думает о Гауди, о своей Барселоне…
– Сашенька, поцелуй меня, – вдруг попросил он таким голосом, что сердце у нее перевернулось и упало в пустоту. – Поцелуй…
Опершись на локоть, она склонилась к его губам, провела по ним кончиком языка – словно в шутку – и тут же, не выдержав шутки, прильнула так сильно, что у самой чуть слезы не брызнули из глаз.
Ее удивило и даже обидело, что Андрей не отвечает на поцелуй – как будто прислушивается к нему, не веря… Каким странным вдруг стало это мгновение! Только что казалось, что ближе быть друг другу невозможно, – и вдруг он вот так замирает, и снова ей кажется, что его унесет сейчас порывом ветра…
Как будто стараясь удержать, Аля продолжала целовать его – в губы, в закрытые глаза, в рассыпающиеся светлые волосы. Когда она коснулась подбородка, Андрей закинул голову назад, и она догадалась, что он просит без слов: еще меня целуй, еще… Она чувствовала, что ей чуть-чуть покалывает губы: наверное, он брился вчерашним утром. А на груди волосы были мягкими, светлыми и темнели ниже, на животе…
– Не обижайся на меня, – по-прежнему с закрытыми глазами шепнул Андрей, когда Аля снова прижалась щекой к его плечу. – Ты чуткая такая, мне так хорошо, сил нет пошевелиться…
Аля вспомнила, как сотрясалось его тело, когда они принадлежали друг другу впервые, как всю ее пожаром охватила его легкость, и незаметно улыбнулась.
– Поспишь? – открыв глаза, вопросительно произнес Андрей. – Что у тебя завтра?
– Репетиция в двенадцать, – впервые вспомнила Аля. – А может, лучше и не засыпать? Смотри, утро уже, а я же сплю как сурок – не проснусь вовремя.
– Я тебя разбужу, – улыбнулся он. – Не бойся, милая, спи.
Аля так давно не просыпалась не одна, что понять не могла: что с ней, где она?
Вдруг ей показалось – еще во сне, – что все и было только сном, а теперь кончилось, и сейчас она проснется окончательно – одна.
Она вскрикнула и открыла глаза.
Рука Андрея лежала под ее плечами, и Аля чувствовала, что он то напрягает руку, то расслабляет – и так качает ее, как на детских качелях.
– Проснулась, Алечка? – спросил он спокойно, как будто не слышал ее вскрика. – А я тебя давно растормошить пытаюсь, да жалко. Сон плохой приснился?
– Д-да… – пробормотала Аля. – Как будто я… Ну, бог с ним, пускай не сбудется!
Она села на постели. Толедская ваза, которую она вчера поставила на пол у кровати, была на прежнем месте, но теперь в ней стояли темно-бордовые розы.
– А… это что? – удивленно произнесла Аля. – Они откуда взялись?
– Откуда? – Андреевы глаза за стеклами очков сделались круглыми. – Как откуда? Я же их тебе сам подарил к премьере вчера перед уходом из дому. Прекрасно помню, цвет еще выбирал. Они все время здесь и стояли, ты еще обрадовалась, когда вошла. «Они нас ждут», – так и сказала.