Полёт шмеля
Шрифт:
— Любовь? — не очень уверенно произнес Лёнчик.
— Ну, можно, конечно, назвать и так. Погоди, тебе сколько лет? — припоминающе наморщил лоб Алексей Васильевич.
— Четырнадцать с половиной, — страдая, ответил Лёнчик, понимая, что не услышит того, о чем Алексей Васильевич едва не заговорил.
— Четырнадцать с половиной, — повторил Алексей Васильевич. — Нет, знаешь, подрасти еще.
— Алексей Васильич… — протянул Лёнчик. — Да я уже взрослый!
— А я ничего и не говорю, — отозвался Алексей Васильевич. — Взрослый, конечно.
Лёнчик просидел у него чуть не два часа, выпил еще одну кружку такого же черного, одуряюще сладкого чая, и когда уходил от Алексея Васильевича, в душе были мир и спокойствие, и уже не было
Вечером, легши спать, он никак не мог заснуть, чего прежде с ним никогда не случалось. Лежал, лежал, ворочался, считал слонов — их уже было несчетно, а сон все не приходил. В конце концов Лёнчик поднялся. Сходил в туалет и, не зажигая света, как был в одной майке, обхватив себя руками крест-накрест, сел в коридоре на низенькую детскую скамеечку, оставшуюся стоять здесь с поры, когда брат был совсем маленький и едва научился ходить. Ложиться в постель и снова ворочаться не хотелось, а больше пойти было некуда. В другой комнате спали мать с парализованной бабушкой Катей. Хорошо было бы, раз не спалось, продолжить чтение книги, которую сейчас читал, однако же книга осталась на кухне, а на кухне на сундуке, удлинив его подставленным под ноги табуретом, спал отец. Лёнчик подумал, может быть, есть какая-нибудь книга на тумбочке трюмо — полистать хоть что-нибудь, — встал со скамейки, поднял флажок выключателя, зажигая свет. На тумбочке трюмо — единственной мебели в коридоре — стоял флакон одеколона, была еще древняя, довоенная жестяная коробочка из-под монпансье, где теперь хранились квитанции оплаты за квартиру и свет, — вот и все.
Дверь кухни скрипнула, и в коридор, щурясь от света и моргая, вышел отец. Он, как и Лёнчик, был только в трусах и майке.
— Ты что это тут? — встревоженно спросил он шепотом.
— Да вот что-то не сплю, — виновато признался Лёнчик.
— И совсем не спал? — Голос отца сделался еще тревожней. — Давай-ка зайдем на кухню.
И тут на кухне, в пятом часу утра, наблюдая, как разливается за окном рассвет, сидя за столом напротив друг друга в трусах и майках, они неожиданно проговорили, чего у них никогда прежде не случалось, целый час, а то и полтора.
Лёнчик не особенно любил докладывать родителям о своей жизни, а тут вдруг из него вырвалось: и о том, и о том, и о том. Он поведал о своей близорукости, о Сеничкине, о сломанном планере, рассказал об Алексее Васильевиче, как спасал его в пионерлагере и как здорово сегодня пил с ним чай…
— Погоди, а ты что, прямо чифирь пил? Да еще две чашки? — воскликнул отец.
Так Лёнчик узнал про чифирь, что это такое и в каких местах его пьют.
— Понятно, почему ты не спишь, — с облегчением произнес отец. — Он потянулся, взял с подоконника книгу, которую оставил здесь Лёнчик, посмотрел на обложку. — Арчибальд Кронин, англичанин. Ты, я смотрю, все иностранцев читаешь. Олдриджа, Олдингтона, Ремарка…
— Да, — признался Лёнчик, — я что-то наших советских, как иностранцы мне в руки попались, теперь совсем читать не могу.
— Нет, надо бы и наших читать, есть хорошие писатели, — проговорил отец. Но как-то неуверенно проговорил, не проговорил — пробормотал.
В свою очередь, он поделился с Лёнчиком своим. Он, оказывается, тоже не спал. Приближался сороковой день со смерти бабушки Оли, его матери, и он думал о ней. О ней, о своем отце, дедушке Саше, умершем еще раньше, полтора года назад. Вспоминалось, как они жили во время Первой мировой войны («германской», — осведомленно вставился Лёнчик, так неизменно называла Первую мировую бабушка Катя) в Мстёре у родственников отца, куда, после того как дедушка Саша ушел на фронт, эвакуировались из Белоруссии, как потом жили в Тюмени, где дедушка Саша стал начальником милиции, как однажды в воскресенье с бабушкой Олей и всеми его сестрами отправились в церковь
— Ты видел Колчака? — ахнул Лёнчик.
Колчак, Деникин, Юденич — это все было в такой жуткой дали, невероятно, что его отец мог видеть одного из них вживе и так близко.
— Видел, — подтвердил отец. — И очень хорошо его запомнил. А что не запомнить: я уже большой был, на два года только младше тебя нынешнего.
— А что такое сороковой день, почему тебе из-за сорокового дня бабушка вспоминалась? — осторожно спросил Лёнчик.
— Что такое сороковой день… — протянул отец. — Видишь ли, считается, что на сороковой день душа окончательно расстается с телом. Церковь так считает. Чепуха, конечно, какая такая душа, где она, кто ее видел? Но вот, знаешь, раз считается, то как-то это на психику действует…
— А может быть, душа все же есть? — спросил Лёнчик. — Просто еще ее не открыли.
— Была бы, давно уже открыли, — сказал отец. — Наука что сейчас умеет, знаешь же.
— А бабушка Катя говорит, что душа есть. — Лёнчик упорствовал, сам не сознавая почему. — Когда она меня крестила, я помню, она со мной много об этом говорила…
Бабушка Катя втайне от родителей сначала свозила в единственную действующую в городе церковь сестру, а потом, несмотря на то что ей как следует досталось за это от отца с матерью, выбрала момент, свозила и крестила его. Ему подходил тогда пятый год, он прекрасно помнил, как пришлось раздеться догола и ходить с торчащей пиской по центру церкви в непонятном хороводе взрослых людей, державших на руках завернутых в пеленки младенцев, помнил стыд, который испытывал от того, что голый, и помнил счастье, когда на шею ему надели крестик. «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…» — он до сих пор помнил и слова молитвы, которой учила его тогда бабушка Катя.
— Бабушка Катя! — отец даже вознегодовал от поминания того события уже десятилетней давности. — Хоть кол ей на голове теши — все свое! Я, ты знаешь, не член партии, но невозможно отрицать превосходство материалистических взглядов над учением о Божественном происхождении мира. Тот же спутник в космосе тому доказательство. Где там Бог?
— А может, он еще выше? — вопросил Лёнчик.
— Ну да, на Луне. — Отец насторожился: — А почему ты об этом спрашиваешь?
— Да просто, — сказал Лёнчик.
Сколь ни откровенный у них шел разговор, он не решился открыться отцу в том, о чем не говорил никому, даже и Сасе-Масе с Викой. Он этот год время от времени слышал зовущий его голос. Голос окликал по имени, казалось — откуда-то сзади, Лёнчик оглядывался, но никого сзади не было. Это происходило обычно на улице, неизменно — когда был один, и всякий раз неожиданно; задним числом вспоминалось, что голос был словно бы и не человеческий, какой-то бесцветный — прозрачный . И что-то похожее бывало с ним раньше, когда еще действительно был маленький, последний раз лет в восемь, — только там был не голос. Это случалось с ним время от времени при взгляде на ночное звездное небо: вдруг ощущение полного исчезновения тела и твоего единения со звездой, на которую смотрел. Мгновение — и от ощущения нет и следа, было или не было? Но он же знал, что было!
За окном стало совсем светло — если бы сейчас читать, то можно уже не включать света. Лёнчику стало раздирать рот зевотой. Он сдерживался, сдерживался — и не удержался, зевнул. Потом снова, снова. Э, протянул отец, конец беседам. Лёнчик, не противореча, на подгибающихся ногах поплелся к себе, добрался до постели и уснул, еще ложась, так что даже не укрылся одеялом, — одеялом его укрыла, как она потом рассказала, мать, поднявшись на работу и заглянув к ним в комнату, перед тем как выйти из дома.