Полет ворона
Шрифт:
— Неважно.
Она разглядывала его юное горбоносое лицо, ловя на себе первобытно-хищный взгляд удлиненных черных глаз. Ее тело пробила дрожь, с языка сами собой посыпались слова, словно острыми камнями ударяя незнакомца.
— О Аллах, тебя ли я вижу?
В ярком свете луны она отчетливо увидела, как потемнело лицо юноши.
— Закрой пасть, грязная женщина.
Она наступала, кривя губы.
— Это хорошо, Аллах, что ты узнал меня. Разве же я могу тягаться чистотой с твоей возлюбленной ослицей? Ведь старшие пока разрешают тебе любить только ослицу? А? Аллах!
Блеск луны озарил оскаленные зубы егеря.
— Я зарежу тебя!
— А что,
— Замолчи! — крикнул егерь. — Последний раз говорю!
Собака прилегла на плоскую вершину серого камня и, замерев, наблюдала за происходящим. Ее глаза отсвечивали зеленым.
— А своей ослице ты тоже запрещаешь кричать? Как это у тебя получается? Может быть, она тоже говорит тебе плохие слова на своем языке?
Таня широко расставила руки и сделала еще. шаг. Она увидела, как пальцы егеря судорожно схватились за нож.
— Ну, иди же сюда, зарежь меня, о мой Аллах!
— Грязная, неверная тварь! Я проучу тебя!
Он отбросил нож в сторону и скатился вниз, на ходу расстегивая ремень. Таня хохотала. Он подошел совсем близко, и она заметила, как на его бронзовом лице четко обозначился белый треугольник вокруг рта.
Он резко толкнул ее на песчаную проплешину в гальке, и, падая, она слышала, как шипение набегающей волны смешалось со свистом ремня, рассекающего воздух.
Первый удар пришелся по плечу и лопатке. Таня тихо завыла. В глазах вспыхнул ослепительный свет, и в этом беспощадном свете с неземной четкостью проявился Павел с Нюточкой на руках. Он улыбался ей, девочка протягивала руки.
Удары сыпались со всех сторон. Она, не прикрываясь, принимала их, стонала, закусив губу, извивалась в исступлении. Пронзительная боль мешалась со столь же резким, внезапным наслаждением, сливалась с ним в единое целое. Из раскрытых Таниных губ вырывались короткие, еле слышные стоны. Она билась на берегу, словно рыба, выброшенная из воды. И когда вдруг отпустило и Таня вновь услышала шип то ли волны, то ли опускающейся плети, она стремительно выпрямила ноги, одновременно перевернувшись. Юноша, пойманный на замахе, упал навзничь, и Таня моментально, словно Диана-охотница, оседлала его, припечатала руки к земле и впилась губами в его рот, впитывая запахи чеснока и кумыса.
Поцелуй получился долгим и жадным. Таня сосала кровь из его надкушенной губы, а он изгибался под нею, бился, все норовя сбросить ее. В такт одному особенно мощному рывку Таня откинулась назад и позволила ему приподняться. Теперь уже он пришпилил ее к земле, одной рукой удерживая ее руки над головой, а второй — расстегивая свои армейские шорты.
Он вошел в нее требовательным и властным хозяином, и через несколько мгновений их ритмы совпали... Потом он начал убыстряться, пристанывая все громче, и когда его тело достигло предельной скорости и напряжения, Таня плавным движением выскользнула из-под него, молниеносно перевернулась на живот и встала на ноги. Он выгнулся, гортанно закричал и ничком рухнул в песок, удобряя берег своим семенем.
Таня нарочито медленно шла к морю.
Он поднял голову.
— О небо!.. Ты не женщина... ты — зверь...
— Я — твоя ослица, Аллах...
Она стояла по колено в воде. Юноша поднялся, опустошенный, выжатый до капли. Чувствовалось, что каждое движение дается ему с трудом, но ярость была выше изнеможения. Он подобрал ремень и двинулся к кромке моря,
— Я все равно убью тебя, тварь!
— Нет, Аллах, не суждено.
Она отошла чуть глубже, повернулась к нему и, поглаживая свои груди, нараспев произнесла:
— Ля
Юноша закрыл глаза, отвернулся и бросился бежать в гору, прочь от нее и от берега.
Сеттер изваянием застыл на камне, глядя своими изумрудными глазами в морскую даль.
Таня легла на спину и медленно поплыла по замершему, фосфоресцирующему морю. В свежих ранах резко щипала морская соль — терпкий отголосок недавней сладкой боли, очистившей ее, искупившей страдания, причиненные ею тем, кто был ей дорог...
Где небо, где земля?
Разумеется, ни о какой экспедиции в этом году и речи быть не могло. Во-первых, для того, чтобы пробить ее, Павлу потребовалось бы несравненно больше усилий, чем в прошлом году, а сил-то у него как раз и не было. Свои институтские обязанности он выполнял в режиме автопилота, работая по заданной программе и реагируя на поступавшие команды. Поскольку по алмазной тематике никаких команд не поступало, она заглохла сама собой. Павел лишь изредка вспоминал о ней — вспоминал с сожалением и досадой на себя, утешаясь лишь твердым обещанием, данным самому себе: вот разберется со своими семейными неурядицами, и тогда уже...
Возвращаясь с работы, он механически ел что-то, включал телевизор, смотрел, не вникая особо, что именно показывают, ложился спать. Душой он был не здесь, а на даче, с Нюточкой.
По разным причинам ему очень не хотелось впутывать родителей в свои проблемы. Они не относились к числу тех, которые мог бы решить отец — разве что надавить на Таню в смысле жилплощади, но прибегнуть к помощи такого рода Павел считал унизительным для себя и непорядочным по .отношению к Тане. А вмешательство матери принесло бы только лишние осложнения и неприятности. Конечно, всего от них утаить было нельзя, но Павел старался подать дело так, чтобы свести возможность их вмешательства к минимуму. Они ничего не знали об ультиматуме Тани, более того, пребывали в полной уверенности, что лето она проводит на даче, снятой Павлом в Огоньково, чтобы, как объяснил он, не докучать им возней и беспокойствами, сопряженными с пребыванием в одном доме с младенцем грудного возраста. Объяснения его они приняли спокойно и даже с некоторым облегчением. У них хватало собственных забот: у обоих было не очень ладно со здоровьем, а у отца к тому же сложности по работе. «Орел-бровеносец» все очевиднее впадал в маразм, в его ближайшем окружении всегдашняя борьба под ковром ожесточилась до предела, полетели головы уровня министров и первых секретарей, причем далеко не всегда дело ограничивалось проводами на заслуженный отдых или на пост посла в экзотическую страну. Внешне все оставалось по-прежнему, но Дмитрий Дормидонтович звериным чутьем многолетнего номенклатурного кадра почувствовал, что кресло под ним зашаталось, и не на шутку.
Лишь к концу недели Павел оживал, старался в пятницу пораньше сбежать с работы. Еще с утра он закладывал в машину все, что заказывала привезти Нина Артемьевна, и, не заезжая домой, мчался на дачу. Два дня его было невозможно отлепить от Нюточки. Он сам кормил ее из рожка, купал, менял ползунки, носил на берег. Расстелив одеяло, он клал на него голенькую малышку; она начала уже гулить, улыбаться, показывая беззубые десенки, переворачиваться. Он смотрел на нее — и все проблемы, связанные с Таней, с институтом, отходили даже не на второй план, а вообще неизвестно куда. Как и предсказывала Таня, пятнышко на попе и сраные пеленочки дочери оказывались для него важнее всего, даже важнее будущего, о котором он в эти дни попросту. забывал.