Полицейский (Архив сыскной полиции)
Шрифт:
Приехал. Испугался, значит. По приказу Заварзина Кувалда ликвидировал Травкина. Рубин считал, что надо потомить Бахтина в тюрьме, а там он все расскажет, почему Заварзин хочет отделаться от него.
Кувалда сам сейчас поговорит с этим фраером. Заварзин ждал. Из вязкой метельной темени появилась черная фигура.
Заварзин опустил руку и сжал рукоятку маузера, лежащего на сиденье. – Ну вот и я, – рявкнул Кувалда, открывая дверь. Заварзин выстрелил. Трижды. Кувалда рухнул на тротуар.
Заварзин вышел из авто, подошел
Заварзин сел в авто, мотор он не глушил, и поехал на Сущевскую.
Через два часа милицейский патруль Сущевского комиссариата обнаружил на улице труп человека.
– Включи фонарь, – скомандовал старший, – и полез в карман куртки.
– Так, наш товарищ. Семенов, помощник коменданта Бутырки.
– Ты, Егоров, здесь останешься, а мы в Бутырку сообщим. Совсем бандиты распоясались.
Бахтина разбудила музыка. Грустная и щемящая, она доносилась с улицы. Мелодия была удивительно знакома. Он слышал ее в той, прошедшей жизни. Это была музыка утрат и воспоминаний. Невозвратная и нежная. Он встал с постели, подошел к окну. Перед Художественным театром играл оркестр, видимо провожая актеров, закутанных в шубы, в какую-то поездку. Они садились в сани, тесно прижимаясь друг к другу. На здоровые дроги грузили ящики с декорациями. И внезапно Бахтин вспомнил мелодию. Она звучала в финале «Трех сестер». Господи! Как это давно было. Театр. Три милых женщины, рвущиеся в Москву… А может, этого не было вовсе?
– Доброе утро, – сказал вошедший Кузьмин. – Музыка играет так весело, бодро и хочется жить… Помнишь, Саша?
– Помню. Я там, Женя, часто вспоминал господина Чехова. – Там? – Именно. – Но почему? – Да потому, что он талантлив. А талантливые заблуждения для нашей интеллигенции становятся религией.
Бахтин подошел к книжному шкафу, покопался, достал томик, полистал:
– Слушай, что излагает Ольга в финале «Трех сестер». Слушай… «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле…» – Но, Саша!
– Не перебивай меня. Жили три хорошенькие дамы, устраивали вечера с выпивкой и картишками, влюблялись и искали постоянно идеалы… – Ты не справедлив, Саша.
– Я? Тогда слушай финал твоего любимого «Дяди Вани»… «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все земное зло, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собой весь мир…» Это как?
– Саша, как ты можешь, – Кузьмин вырвал у него книгу, – это же прекрасные слова, это же возвышение человеческого духа.
– Женя, мы приняли не ту религию. Русский интеллигент рыдал на банкетах и пил за народ страдающий. Вот и встал страдалец! А знаешь, где те, кто так пекся о его духовности? –
– В Бутырке, а потом в расстрельном подвале. Мы все спасали «вишневый сад», а вдруг услышали – топорики стучат. Что такое? А это, господа либералы, мужички ваш садик вырубают. – Но ты же сам, Саша, любил все это.
– Да, ходил на спектакль, чтобы пожалеть трех сестер. А их не жалеть, а пороть надо было. Идеал либерализма! Вот мы и увидели «небо в алмазах». Заложники. Расстрелы. Разруха. Война.
– Знаешь, Саша, – Кузьмин устало опустился на стул, закурил, – ты потом поймешь, что был неправ сегодня. Не перебивай. Ты говоришь – народ! Да, он страдает еще больше, чем раньше. Все те, кого ты нынче отрицаешь, как людей, исповедующих талантливую, но ошибочную религию, думали совсем о другом. И никто не мог предполагать, что кучка тех же самых интеллигентов, недополучивших чего-то в той жизни, захватит власть и установит кровавый средневековый режим. Мне иногда кажется, что некто послал нам эти испытания, которые будут длиться много-много лет. – Значит, в белых не веришь? – А ты? – Я не верю. – Я тоже. Так что же делать?
– Завтракать, Женя. Я так отощал, что все время есть хочу. Ну, а чтобы беседу закончить, скажу: я найду Рубина и посчитаюсь с ним и еще с одним человеком. А потом мы уедем в Финляндию, к Ирине. – Дай Бог! Ты прямо как Эдмон Дантес. – Он тебе ребенком покажется. Пошли есть.
– Ну что ж. – Дзержинский встал, зашагал по кабинету.
Бахтин с интересом рассматривал его. Гимнастерка, простая шинель, накинутая на плечи, нездоровый румянец на щеках. Говорить с ним было нелегко. У этого поляка была железная логика и твердость.
– Я посмотрел ваше дело. Что можно сказать: служили вы не за страх, а за совесть. – А это нынче возбраняется? – усмехнулся Бахтин.
– Нет, отчего же. Посмотрев ваше дело, я вспомнил истории о вас, которые рассказывали на каторге. – Где?
– Не удивляйтесь, я старый каторжанин. Иваны говорили, что вы суровый, но справедливый и неподкупный человек. – Не знаю, как воспринимать их похвалу. – Правда, они говорили, что у вас тяжелая рука. – Кулак и агент – основное оружие сыщика.
– Вот кстати, – Дзержинский сел за стол, – об агентах. Я поручаю вам найти похищенный архив сыскной полиции. – Господин… простите, гражданин председатель…
– Не утруждайте себя, зовите меня Феликс Эдмундович.
– Феликс Эдмундович, сыскную полицию разгромили в марте семнадцатого. Прошло много времени.
– Поэтому мы и пригласили лучшего сыщика России. Кошко сбежал на юг, Маршалк в Финляндию, а вот вы здесь. Кстати, ваша супруга подданная Франции?
– Да. Она актриса, в свое время была замужем за французом. – Где она сейчас?
– В Париже, – спокойно соврал Бахтин. Зачем этому новому начальнику полиции знать, где Ирина. – Она уехала, а вы остались. Почему?