Политическая биография Сталина. В 3-х томах. Том 2
Шрифт:
Действительно реальные шансы стать единоличным преемником вождя имел в тот период Сталин. Но эти шансы не служили еще достаточной гарантией того, что они могли как бы самореализоваться. Предстояла серьезная и в тот период еще не в полной мере обреченная на успех борьба за ленинское политическое наследство. Первым шагом на этом пути, как отмечалось выше, явился, на поверхностный взгляд, стихийный, но на деле четко спланированный курс на создание культа личности вождя. Сталин при этом считал, что это даст ему преимущества как в завершении борьбы против Троцкого, так и в предстоявшей с неминуемой неотвратимостью схватке с Зиновьевым и Каменевым. Троцкий, как известно, примкнул к большевикам лишь в 1917 году. И поэтому по всем критериям не мог быть причислен к когорте большевистской партии. Что же касается Зиновьева и Каменева, то над ними дамокловым мечом висела их позиция в октябре 1917 года, когда они публично выступили против захвата власти большевиками. Подобное прегрешение при всем желании нельзя было отнести к разряду мелких политических
Отнюдь не безупречным было положение и самого Сталина. В первом томе я уже рассматривал вопрос о политическом завещании Ленина и той серьезной критике, которой он был подвергнут в этом и ряде других ленинских документов. Хотя в самом общем виде данный вопрос уже и освещен мною ранее, тем не менее его придется касаться и во втором томе, поскольку обвинения Ленина в адрес Сталина будут, как тень, неотступно следовать за ним на протяжении всей его политической карьеры. А в рассматриваемый период предложение о замене Сталина на посту генсека играло центральную роль в деле его политического выживания.
По некоторым свидетельствам, достоверность которых довольно вероятна, когда Сталин в присутствии Каменева прочитал письмо Ленина (его завещание), он якобы сказал: «Он обгадил себя и он обгадил нас» [46] . Мне уже приходилось в первом томе высказывать мысль о том, что ленинское завещание сыграло роль бумеранга: оно не столько способствовало укреплению единства и сплоченности партии и ее руководящего ядра в лице ЦК и Политбюро, сколько послужило своеобразным детонатором для начала ожесточенной внутрипартийной баталии. Может быть, и слишком иронично, но зато метко в виде собственного афоризма о судьбе завещания отозвался Бухарин: «Завещание (в отличие от заветов) выполняй всегда наоборот» [47] . Мне кажется, что в такой юмористической форме Бухарин дал достаточно четкую оценку позиции тогдашней правящей группировки ЦК в отношении ленинского завещания.
46
См. Robert Н. Mc Neal. Stalin. Man and Ruler. L 1988. p. 109.
47
«Известия ЦК КПСС» 1991 г. № 8. С. 182.
Если вдуматься в характеристики, данные Лениным своим соратникам, в том числе и Сталину, то каждый из них едва ли выигрывал от предания этого письма гласности. На весах политической Фемиды личные недостатки Сталина (грубость, нелояльность, стремление к расширению масштабов своей власти и т. д.) в тот период не перевешивали серьезных упреков Ленина в адрес главных соперников Сталина в лице Троцкого, Зиновьева, Каменева. Бухарин здесь стоит особняком, поскольку упрек его в том, что он не владеет диалектикой, при всем желании нельзя отнести к политическим порокам серьезного значения. А именно политические мотивы в тот период стояли на первом плане. Для партийных масс, и в особенности для среднего звена партии, обвинение Троцкого в «небольшевизме» звучало чуть не как самый суровый политический вердикт.
А выступление Зиновьева и Каменева против проведения революционного переворота в октябре 1917 года с полным на то основанием можно было квалифицировать как не менее тяжкое политическое прегрешение, если не преступление. В дальнейшем Сталин как раз и избрал именно этот метод для дискредитации оппозиции и ее лидеров.
Поэтому, мне думается, что Сталин, хотя и был в определенной мере озабочен тем, как будет воспринята в партийных верхах рекомендация Ленина о фактическом смещении его с поста генсека, все-таки был уверен в одном: его соперники не в меньшей мере, чем он, были заинтересованы в том, чтобы политическое завещание Ленина, спустить, как говорится, на тормозах. Объективно предание гласности завещания, вне всякого сомнения, не придало бы авторитета и самой большевистской партии в глазах партийной массы и общественного мнения страны. В самом деле, невольно возникал вопрос: а что же это за руководители партии, если в политическом плане ни на одного из них нельзя полностью положиться? В конце концов: что из себя представляет и сама партия, руководящая страной, если во главе ее стоят такие руководители? Все эти и многие другие вопросы, несомненно, возникали в уме как самого Сталина, так и его соратников-соперников. И трезво взвешенные, продуманные ответы на поставленные вопросы, с логической закономерностью приводили к заключению, что предавать гласности завещание Ленина — значит нанести интересам партии серьезный, а, возможно, и непоправимый ущерб. Элементарный политический расчет подсказывал именно такую линию в отношении того, как поступить с ленинским завещанием.
Перефразируя приведенный выше афоризм Бухарина, можно сказать, что Сталин (а вместе с ним в тот период и Зиновьев
Объективная оценка дает право сделать вывод, что Сталин в тот период лишь в какой-то, строго ограниченной мере рассматривал создание культа Ленина как своего рода предтечу собственного культа. Причем политические функции самого факта создания культа личности вождя стояли на первом плане. По мысли Сталина, культ усопшего Ленина должен был стать самым мощным, самым эффективным и самым понятным для широких масс орудием укрепления советской власти. В непосредственные политические и стратегические расчеты Сталина тогда, несомненно, входила в качестве важнейшей составной части идея использовать культ Ленина и для укрепления своих собственных позиций в партийном руководстве. Это была одна часть расчетов. Другая заключалась в том, чтобы таким способом значительно расширить границы своей публичной известности, из влиятельного деятеля партийного руководства превратиться в фигуру законного ленинского наследника. Иными словами, постепенно обрести статус первого человека в партии и стране.
И объективные предпосылки для реализации данного замысла имелись налицо. Они коренились прежде всего в традициях страны и народов, ее населяющих. Несколько опережая хронологию событий, замечу, что, на мой взгляд, вполне логичным и обоснованным выглядит вывод, сделанный по этому вопросу английским биографом Сталина Я. Греем. Он, характеризуя условия и политическую роль культа личности Сталина к концу 20-х годов, писал: «Люди испытывали чувство облегчения и признательности: наконец-то в России появился сильный руководитель. Пятисотлетние традиции возродились, появился сначала культ Ленина, а затем и Сталина, который он сам и поощрял.
Ну а когда культ набрал обороты, сомнительно, что его можно было остановить. В некоторой степени Сталин стал заложником и пленником своей власти и положения. Культ был нужен для того, чтобы поддерживать его авторитет в партии и народе. И сам он зависел от культа. Признавая необходимость культа личности, сам Сталин не принимал в этом активного участия. Он не был тщеславным, эгоистичным человеком, любившим только лесть и подхалимаж Он не терпел низкопоклонства и всю жизнь пытался избежать торжеств в свою честь. Это не означало, что Сталин не появлялся на людях. Он присутствовал на партийных съездах, одиноко стоял на трибуне Мавзолея в праздники, но был начисто лишен личного тщеславия, как Петр I и Ленин, и, так же как они, был убежден, что выбран судьбой и держит ключи от будущего России, т. е. что он только выполняет волю истории» [48] .
48
Ян Грей. Сталин. Личность в истории. М. 1995. С. 98–99. Ссылку в данном случае я делаю на сокращенный русский перевод книги Грея, совмещенной с отрывками из биографии Сталина, написанными Троцким. Полный, более обширный и более мотивированный пассаж, касающийся данной темы, см. в книге Ian Grey. Stalin. Man of History. Abacus. Great Britain. 1982. p. 234.
Приведенный отрывок, на мой взгляд, только в своих главных чертах отвечает истине. Кое в чем, прежде всего в отношении самого Сталина к собственному культу, автор проявляет, мягко говоря, чрезмерную снисходительность. Факты говорят о том, что он отнюдь не безразлично относился к восхвалениям в свой адрес, часто превосходившим все допустимые пределы. На словах, конечно, он не раз порицал такие восхваления (об этом будет рассказано в дальнейшем), а на практике поощрял подобную практику. Напрашивается мысль о том, что здесь он сознательно или бессознательно руководствовался девизом М. Монтеня: «… одно дело проповедь, а другое — проповедник» [49] . Не случайно Сталин нередко о самом себе говорил в третьем лице, как бы таким способом проводя грань между собой как просто человеком и как вождем и лидером страны.
49
Мишель Монтень. Опыты. М. 1992. Т. 2. С. 90.