Политолог
Шрифт:
— Помню.
— А помнишь, как ты подошел к моему мольберту, заглянул, а я испугалась, — это было так неожиданно, ты был такой большой, в сапогах, с ружьем, как из тургеневских «Записок охотника». И сказал: «Мне кажется, снег чуть-чуть голубее».
— Он был и впрямь голубой.
— А помнишь, как мы спустились ночью к реке, ты укрепил на березовом полене две горящих свечи и пустил по воде? Мы смотрели, как уплывают свечи, окруженные туманными нимбами, и я думала, — это мы с тобой, плывем в неведомом темном потоке, исчезаем за поворотом реки?
— Свечей уже не было видно, а воздух за поворотом слегка светился.
— Помнишь, как к тебе в гости пришел лесник Сергей Полунин,
— Ты огорчалась, когда проигрывала, а Полунин радовался, как ребенок, и все приговаривал: «Бери крести, ступай жених к невесте».
— А наша первая ночь, когда шел весенний дождь, и мы не спали, и я смотрела на тебя и изумлялась: «Боже, неужели это возможно?» Когда стало светать, мы вышли из дома, спустились к реке. Заря бесшумная, желто-малиновая. Река, как латунь. Вдоль реки, в предрассветных тенях, белыми купами цветет черемуха. И по всей реке, далеко, близко, поют соловьи.
— Помню зарю, белые купы, сладкий холодный ветер, и оглушительные, из каждого цветущего дерева, соловьиные трели.
— Для чего нам все это дали? Для чего показали? Чтобы потом отобрать? Разлучить, увести в разные жизни, чтобы мы их проживали отдельно?
— Что может нас разлучить? Война, чума, злые наветы? Мы с тобой неразлучны.
— Иногда мне кажется, что наш Рай, наша любовь не имеют конца. Мы всегда будем молодые, красивые. Вокруг нас будут чудесные снега, синие леса, открытые свету поля, по которым мы будем ходить в солнечных метелях или в теплых дождях, и всегда над нами будет мягко кружиться этот чудный беличий хвост, и в печи будут звенеть угольки. Но иногда мне чудится, что нас подстерегает что-то ужасное. Еще далеко, за всеми горизонтами, но оттуда оно уже нас углядело, взяло на прицел, протягивает невидимые жадные щупальца, и мы обречены.
Он не ответил. Ему мерещились те же страхи. Они находятся в прозрачном облаке света, как внутри одуванчика. А вокруг, очень близко, за тонкой преградой колышутся страшные тени, топочут жуткие уроды, кошмарные чудища, отвратительные мерзкие рожи. Жестоки, коварны, одержимы безумьем. Рвутся к ним, тянут цепкие кожаные лапы, ударяют в мембрану, он видит, как выгибается от ударов непрочная стенка. Прорвется, и все ненасытное толпище бросится и станет терзать. В этом неистовом сонмище чудились какие-то мундиры чиновников, позументы и усатые мышиные рыльца, загнутые птичьи носы. Какие-то голые ведьмы в чешуе и седых волосах. Какие-то колдуны и шаманы, дудящие в дудки. Скачут на сатанинском балу, корчат рожи, творят непристойности. А они вдвоем окружены прозрачным сиянием, опушены одуванчиком света, беззащитные, хрупкие.
— Есть эта жизнь, которой нас одарили, наш Рай, наша любовь. А есть другая жизнь, где-то рядом, где столько зла и опасностей. Одно неосторожное движение, неверный жест или слово, и мы потеряем наш Рай. Будем вброшены в грозное бытие, где нас разлучат, а порознь нам и не выжить. Я не знаю, как тебя охранить. Только нежностью и любовью.
Он увидел, как по малиновой полосе, у потолка мелькнула стремительная тень. Пропала. Через мгновенье вновь пронеслась вдоль бахромы света. Что-то живое, бесшумное, словно чистый дух, носилось по избе за перегородкой, и он не мог понять, чем оно было. Некоторое время малиновая щель слабо трепетала, пропуская за перегородку последние отсветы тлеющей груды углей. Вновь тень, быстрая, как призрак, мелькнула у потолка. На доску, у самой перегородки, села бабочка. Раскрыла свежие, красно-коричневые, в черных и белых метинах крылья, замерла, словно божественное видение. В зимней избе, среди трескучих морозов, непроглядных снегов, отогрелось
— Видишь? — спросил он чуть слышно.
— Вижу, — зачарованно смотрела она.
— Это ангел. Но не тот, с огнедышащим мечем, изгоняющий из Рая, а Хранитель, Ангел Милый, что сберегает наш хрупкий Рай.
Бабочка исчезла. Замерла где-то в теплом углу, среди мягкой тьмы, когда прогорели в печи последние угли. Он засыпал, обнимая под одеялом свою милую, и она сладко, сонно шевельнулась в его объятьях.
Он проснулся среди ночи, словно почувствовал слабый толчок. Было темно, тепло. Маша тихо дышала. В избе, за перегородкой, за бревенчатой стеной, над потолком и заваленной снегом крышей что-то творилось, свершалось. Наполняло мир безымянной тревогой. Он тихо поднялся, сунул босые ноги в валенки, набросил на голые плечи шубу, нахлобучил шапку и из теплой избы, сквозь ледяные сени, вышел наружу.
И ахнул. Все вокруг, — и земля, и небо, — было пронизано светящимися потоками, разноцветными частицами света. Будто в атмосферу влетала микроскопическая пыльца, возгоралась, превращалась в цветные ливни, вспыхивающие букеты, фантастические цветы. Береза, огромная и просторная, была стеклянной. По ее прозрачным стволам от корней к вершине струились волны света. Розовые, синие, зеленые, они проникали в крону. Каждая веточка нежно вспыхивала, усыпанная крохотными огоньками, будто на дерево уселись мириады светляков, — мигали, перемещались, наполняли крону таинственным мерцанием.
Высоко над березой стояла луна, не золотая, а красная, с малиновой сердцевиной и нежно-голубыми краями. Вокруг нее расширялись радуги, как если бы она трепетала и волновала пространство. Рядом светил полумесяц, изумрудно-зеленый, как лист с тончайшими остриями, почти окружавшими звезду, похожую на синий алмаз. Несколько солнц с фантастическими лепестками и протуберанцами, в багровых коронах, в жгучем золотом оперении, рассылали вокруг завихрения, огненные вихри, которые отрывались от светил и неслись в мироздание, как летучее пламя. В стороне недвижно застыла комета, серебряная, чистая, с длинным лучистым хвостом, который, загибаясь, доставал до березы, словно запутался в хрупких ветвях. Все небо волновалось, колыхалось, словно полог, который кто-то держал за углы и несильно встряхивал. Волны разноцветного света катились по небу, опадая к разноцветным снегам.
Это было фантастично и дивно. Казалось, в мир заброшены таинственные семена, которые пустились в рост. Мир был окраплен волшебной живительной силой, преображавшей его. Что-то близилось, было готово явиться, возвещало о своем приближении. С восторгом и испугом он наблюдал знамение небес. Явилась догадка, что утром деревянной лопатой он бросал искрящийся свет, зажигая дневные светила, и теперь они были явлены ему в ночном небе. Казалось, Вселенная славит кого-то, кто должен явиться в мир, и этот «кто-то» был близок ему, был его порождением. Сверкнуло ослепительное прозрение, что этот «кто-то» есть его сын, которого он зачал сегодня. Она, его любимая, несет в своем чреве плод, и небеса ликуют, предвещают его появление.
Деревня была все та же, и неузнаваема. Дом напротив, тракториста Васьки Алпатова, который спал мертвым сном, после того, как весь день свозил с полей ледяные стога, и не знает, что крыша его избы золотая, как буддийская пагода, а окна в доме переливаются, как витражи готического собора. Рядом дом учительницы Анны Петровны, чье оконце светилось до поздней ночи и недавно погасло, и сугроб у ее крыльца кажется грудой сапфиров, из которой исходит в небо тихое зарево. Черная колокольня с проржавелым железом и кривым крестом казалась покрытой алыми лепестками роз, и крест горел, как новый.