Политолог

Проханов Александр Андреевич

— Как ты мог в это влипнуть? — произнес Аушев по-русски, и было видно, что он искренне огорчен, хотя и понимает, что укоризна его опоздала. — Они использовали тебя. Будут показывать всем твой труп, а сами останутся в тени.

— Аллах все видит, кто на свету, а кто в тени. Мы с тобой не боялись смерти.

— Напиши своей рукой, что я должен им передать, и постарайся сберечь детей. Мы с тобой не святые, но с бабами и с детьми никогда не сражались.

— Пойдем, я напишу этим крысам послание…

Они удалились в школу, сопровождаемые боевиками, которые теснились в дверях, держа автоматы стволами вверх.

Стрижайло понимал, что этот визит — лишь один из множества эпизодов, случающихся ежеминутно

вокруг захваченной школы. Не меняет общего хода дел, который, по замыслу беспощадного демиурга, ведет к кошмарной развязке. И его, Стрижайло, воля и вера, его духовный подвиг будут востребованы в ужасный заключительный момент, где ему предстоит спасти не только этих изнывающих детей и женщин, но и все человечество. Отдельные эпизоды, не влияющие на конечный итог, не интересовали его. Не интересовали страсти политиков, ложь журналистов, беспомощность силовиков, кликушество соглядатаев. Он больше не был политологом. Освободился навсегда от болезни извращенного разума, азарта развратного игрока, порочной страсти художника. Он был блаженный, духовидец, мученик, выбранный небом для вселенского подвига.

Через некоторое время Аушев и «Снайпер» вернулись в зал. Аушев держал в руке исписанный лист, бегло, на ходу, читал.

— Пусть ко мне не суются, — Снайпер говорил раздраженно. — Не нужны ни жиды, ни японки, ни московские придурки. Пусть явится сюда Президент. Если мужик, а не тухлая рыба, пусть обменяет себя на детей и женщин.

— Думаю, он не явится. Ты наивен. Я жалею, что ты в это ввязался.

— Аллаху виднее, — мрачно ответил Снайпер.

— Позволь мне увести с собой пару десятков людей. — Аушев повернулся к толпе, наблюдавшей множеством затравленных глаз.

— Возьми десяток, — Снайпер усмехнулся, будто сочувствовал слабости мужественного человека. — Десять человек — встать, на выход!

Стал тыкать наугад в сидящих людей, нетерпеливо их подгоняя. Те быстро подымались, торопились выбраться из толпы, отделиться от пленных, размежеваться с ними, оторваться от страдающего скопища. Женщины, дети, подростки, совсем малютка на неустойчивых кривых ножках. Снайпер отсчитал десяток, а люди продолжали вставать, стремились на пустое пространство зала, цеплялись за тех, кому повезло.

— Назад!.. Сука, назад!.. Пристрелю!.. — «Снайпер» отталкивал, бил, кричал. Схватил за плечи хрупкую девочку, которая вцепилась в синюю юбку женщины и истошно визжала.

— Моя дочь!.. Умоляю!.. Богом прошу, отпусти!.. — женщина упала на колени.

Снайпер плюнул, перестал трясти худые девичьи плечи. Обратился к Аушеву:

— Бери одиннадцать. Нам оставшихся хватит.

Смотрели один на другого. Что-то дернулось в лице боевика, какая-то больная нервная жилка. Шагнул к Аушеву. Обнялись, как обнимаются последний раз в жизни. Аушев статной походкой военного направился к выходу. За ним послушно, словно купленные на невольничьем рынке рабыни, засеменили заложники. Девочка, перебирая босыми ступнями, не отпускала синюю материнскую юбку.

После этого в зале наступила дурная обморочность. Солнце сквозь окна зажигало на полу длинные квадраты, на которых, как на раскаленных листах, поджаривались люди. Почти не слышалось плача, умолкли стоны. Обезвоженные тела выделяли тихие яды, умертвляющие снотворные, действие которых приводило к галлюцинациям и снам наяву. Стрижайло знал, что не спит, видел рядом с собой притихшего сына, но одновременно с явью глаза его созерцали галлюцинацию. Ему казалось, что перед ним блестящий алюминиевый диск, покатый к краям. В центре, расставив ноги, стоит Ельцин, а вокруг, удерживаясь за полы его пиджака, боясь соскользнуть с диска, разместились Дышлов, Семиженов, Грибков, Карантинов, «мисс КПРФ» Баранкина, партийные секретари Забурелов и Хохотун, красный банкир Крес. Диск вращается,

как в аттракционе, сбрасывает наездников, а они цепляются, что есть мочи, за неподвижного Ельцина, у которого странно, словно у рычащего медведя, перекошен рот. Еще ему виделась большая улитка, несущая на горбе спиралевидную раковину, сквозь которую нежно просвечивает розовое, влажное тело. Улитка ползет по беломраморной коринфской колонне на фоне ослепительной средиземноморской лазури. Рожки у улитки завершаются золотыми ядрышками, дивно переливающимися, и он знает, что это не улитка, а Иоанн Богослов на Патмосе, за несколько минут до Откровения.

Его привели в чувства голоса боевиков, засевших у амбразуры. В них слышались раздражение и злость. Видно, на вторые сутки у захватчиков стали сдавать нервы.

— Надо поторопить федералов, — говорил один, полураздетый, с мускулистыми руками, в зеленой косынке. — Каждый час мочить десять баб и щенков. Нас на измор берут.

— Хочешь стрелять, стреляй, — успокаивал его другой, чьи рыжеватые усы потемнели от пота. — Вон куры на дворе ходят. Тренируйся на курах.

Тот, что был в косынке, прицелился, чуть поводил автоматом, выстрелил. Раздалось истошное кудахтанье раненной птицы, которое оборвалось после второго выстрела.

— Сними на видак, деньги получишь, — насмешливо сказал усатый.

— Щенков замочить с десяток и выкинуть федералам. Тогда поторопятся, — зло отозвался напарник в зеленой косынке.

Время измерялось огромными солнечными часами, перемещавшими огненные квадраты по стенам зала. Лежа в слепящем свете, на раскаленной сковороде, Стрижайло ощущал течение времени, как длинный мучительный ручей, истекавший из обезвоженного тела, над которым вяло колыхались видения иссыхающей памяти.

В зале появились два боевика, похожие на братьев, — оба горбоносые, с короткими толстыми шеями, накаченными мускулами на голых руках. «Лифчики» с магазинами были надеты на блестящее от пота тело. В автоматах торчали двойные рожки, перемотанные синей изолентой. Они подошли к молодому охраннику, что-то тихо сказали. Тот радостно замотал стриженой головой, его зеленые смеющиеся глаза обратились на лежащих людей. Все трое медленно двинулись, разглядывая заложников, и над их головами паутинкой лучился металлический тросик с подвеской зарядов.

Остановились, стали на кого-то показывать, манить рукой:

— Давай, вставай, выходи!.. Да не ты, не тебе говорят!.. Ты вставай, дура!..

Из лежащего скопища поднялась женщина. Переступая босыми ногами через головы, вышла на пустое пространство. Стрижайло узнал в ней женщину с мальвой, которая была неясно явлена на дисплее Потрошкова, а потом оказалась на школьном дворе, среди нарядных учеников и родителей. С момента захвата Стрижайло искал ее среди пленных, связывая с ней какую-то невнятную надежду, какую-то возможность, способную изменить роковой ход событий и принести избавление. Старик с наградной колодкой и мальчик с желтым утенком были в зале, а женщина с мальвой отсутствовала. И это создавало ощущение неполноты, незавершенности в системе обозначенных символов. Оставляло зазор в последовательности событий, куда могло вильнуть время, не подчинившись злой логике Потрошкова, и тогда сатанинской замысел рухнет.

Теперь женщина обнаружилась. Стояла перед боевиками, босоногая, все в том же сиреневом платье, помятом, с темными от пота подмышками, с влажными пятнами под пышной, с выпуклыми сосками грудью, с туго обтянутым животом, на котором виднелась выемка пупка. У плеча красовалась розовая матерчатая мальва с темными тычинками. Волосы были отброшены на спину, схвачены сзади прозрачной бисерной лентой.

— Куда? Зачем? — спросила женщина.

— Тебе повезло, — косноязычно объяснял боевик, — Командир сказал, пойдешь на свободу. Бумагу понесешь.