Полка: История русской поэзии

Шубинский Валерий Игоревич

Осенний ветер бушевал,Крутя дерев листами,И сосны древние качалНад мрачными холмами.С поляны встал седой туманИ всё сокрыл от взгляда;Лишь Игорев синел курган,Как грозная громада.Слетала быстро ночь с небес;Луна меж туч всплывалаИ изредка в дремучий лесИль в дол лучом сверкала.«Ольга при могиле Игоря»На

камне мшистом в час ночной,Из милой родины изгнанник,Сидел князь Курбский, вождь младой…‹…›Сидел – и в перекатах громНа небе мрачном раздавался,И тёмный лес, шумя кругом,От блеска молний освещался.«Далёко от страны родной,Далёко от подруги милой, –Сказал он, покачав главой, –Я должен век вести унылой».«Курбский», 1821

Наиболее выразительные достижения в расширении элегического диапазона принадлежат Евгению Баратынскому, одному из лучших поэтов пушкинского поколения. Его стихотворения начала 1820-х годов – «Разуверение» (1821), «Признание» (1823), «Оправдание» (1824) – звучат неожиданно на фоне сложившейся традиции. В «Разуверении» герой не упрекает возлюбленную в измене или равнодушии (а вспомните, как ведёт себя тот же Ленский!), но констатирует, что сам не способен к сильному чувству после пережитого: «В душе моей одно волненье, / А не любовь пробудишь ты». В «Признании» также речь идёт о равнодушии героя и его неспособности к любви («Я сердца моего не скрою хлад печальной…», «Душа любви желает, / Но я любить не буду вновь; / Вновь не забудусь я: вполне упоевает / Нас только первая любовь»), причём он воспринимает их как неизбежность, естественный ход вещей, а не предаётся самобичеванию, как это делало первое поколение русских романтиков. Вызовом поэтической условности могло выглядеть упоминание о «прозаическом» браке по расчёту, который не исключает для себя лирический субъект («Подругу, без любви, кто знает? изберу я. / На брак обдуманный я руку ей подам / И в храме стану рядом с нею»), хотя и у этого сюжета, вероятно, был литературный источник – знаменитое стихотворение Байрона «Сон», в котором рассказывается о таком эпизоде из жизни героя.

В «Оправдании» герой Баратынского таким иезуитским и риторически отточенным образом пытается просить прощения у возлюбленной за измену, что в итоге саму же её и обвиняет в случившемся:

Приветливых, послушных без ужимок,Улыбчивых для шалости младой,Из-за угла Пафосских пилигримокЯ сторожил вечернею порой;На миг один их своевольный пленник,Я только был шалун, а не изменник.Нет! более надменна, чем нежна,Ты всё ещё обид своих полна…Прости ж навек! но знай, что двух виновных,Не одного, найдутся именаВ стихах моих, в преданиях любовных.

Оригинальность Баратынского была по достоинству оценена современниками. «"Признание" – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий», – с досадой писал Пушкин, который воспользовался поэтическими находками Баратынского в собственной лирике, например в ещё одном стихотворении о «нелюбви», написанном в середине 1820-х:

Под небом голубым страны своей роднойОна томилась, увядала…Увяла наконец, и верно надо мнойМладая тень уже летала;Но недоступная черта меж нами есть.Напрасно чувство возбуждал я:Из

равнодушных уст я слышал смерти весть,И равнодушно ей внимал я.Так вот кого любил я пламенной душойС таким тяжёлым напряженьем,С такою нежною, томительной тоской,С таким безумством и мученьем!Где муки, где любовь? Увы! в душе моейДля бедной, легковерной тени,Для сладкой памяти невозвратимых днейНе нахожу ни слёз, ни пени.

Это влияние Баратынского также чувствуется в пушкинских поэмах – и, конечно, романе в стихах.

Другая важная тенденция – усиление автобиографичности. В стихах романтиков стали появляться намеренные отсылки к реальным биографическим обстоятельствам – и это заставляло читателя видеть в тексте автора «всю повесть о его судьбе» (как пошутил Пушкин про непристойные элегии Николая Языкова). Один из ранних примеров такого рода – пронзительное стихотворение Батюшкова «Тень друга» (1815), посвящённое памяти его друга Ивана Петина, погибшего в Лейпцигском сражении в 1813 году. Обстоятельства его смерти находят отражение в поэтическом тексте, в котором лирический субъект, так же, как некогда Батюшков, плывёт на корабле из Англии («Я берег покидал туманный Альбиона: / Казалось, он в волнах свинцовых утопал…»). В ночном тумане ему является тень друга:

И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне,Погибший в роковом огнеЗавидной смертию, над Плейсскими струями.

Руфин Судковский. Неспокойное море. 1878 год [101]

Многие сюжетные ходы «Тени друга», как убедительно показал филолог Олег Проскурин, затем использовал Пушкин в своей первой южной автобиографической элегии – хрестоматийном стихотворении «Погасло дневное светило…» (1820).

101

Руфин Судковский. Неспокойное море. 1878 год. Частная коллекция.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальнымПо грозной прихоти обманчивых морей,Но только не к брегам печальнымТуманной родины моей,Страны, где пламенем страстейВпервые чувства разгорались,Где музы нежные мне тайно улыбались,Где рано в бурях отцвелаМоя потерянная младость,Где легкокрылая мне изменила радостьИ сердце хладное страданью предала.

Герой Пушкина так же, как и герой Батюшкова, в вечерних сумерках отправляется в путь по туманному морю и на корабле оказывается одержим видениями прошлого. Описывая их, Пушкин активно использует фразеологию Жуковского и того же Батюшкова. Но важно, что при публикации Пушкин стремился подчеркнуть связь этой вполне традиционной по языку и мотивам элегии с собственной биографией. В первой публикации под текстом появляется помета «Чёрное море. 1820. Сентябрь», а в письме брату Льву, рассчитанном на публичное пересказывание в Петербурге, Пушкин описывал якобы время создания текста: «…Морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф… Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю…» – в то время как автографы свидетельствуют, что работа над текстом по крайней мере велась уже по приезде в Гурзуф. Этот путь, важный для формирования авторской стратегии Пушкина и многих его современников, развивался и ещё в одном важном для лирики 1820-х годов жанре – романтической поэме.

Конец ознакомительного фрагмента.