Полька
Шрифт:
Собираются в дорогу пушистые канадские гуси. Они прилетели на озеро с севера. Распугали наших обычных, прилизанных гусынь. Пользуясь тем, что они тут транзитом, канадцы без зазрения совести обделывают мостки.
Ночью слышим скрип, словно кто-то расхаживает по старым небесным половицам. Открываем окно, над нами кружат гуси — перекрикиваются, готовятся к отлету. Зовут тех, кто слишком высоко взобрался — на восходящую луну.
Раздеваюсь перед сном. Вся одежда сброшена, но что-то остается, слишком тяжелое, не мое. До чего же хочется отстегнуть
26 октября
Гормональные скачки — единственный вид спорта, который я могу себе позволить. Я капризничаю.
Для Петушка никаких проблем не существует.
— Моя проблема — это ты… Ты будешь хорошим отцом?
— ??? — Вопросительный взгляд, но без моих скандальных интонаций.
— Ты переедешь в Польшу?
— Откуда я знаю… Вдруг я не найду работу… Нам и здесь хорошо.
— Это тебе хорошо… Я не хочу здесь жить, не хочу… Я не смогу привыкнуть, мне не к чему привыкать… Камни и лес, холод, не с кем поговорить. Ты донор жизни, распылитель: «пшик» — и больше тебя ничего не интересует, что со мной, где…
Санатории надо бы устраивать не для одиноких матерей (пока еще не одиноких), а для матерей, переживающих кризис, чтобы не приходилось сразу бежать под крылышко к мамочке или подружке. Чтобы дать возможность все обдумать. Залатать дырки от вырванных друг у друга сердец.
27 октября
Я не толстею. Судя по книгам, пора — от двух с половиной до четырех кило. Живот пухнет и, словно шарик, приподнимает меня над весами. Почти пустой — ребенок не больше нескольких сантиметров. Кончается шестнадцатая неделя, Малышу уже пора толкаться. А вдруг он все-таки нездоров? Что-то бурчит, переливается… наверное, воображение. Никаких толчков.
Я обжираюсь, розовею. Петр — уставший, измученный работой. Я расту, а он тает. Снедаемый будущими заботами? Я стыжусь своего румянца на фоне его запавших щек.
28 октября
Утром — сумрачное желание, с закрытыми глазами навстречу друг другу.
И второе пробуждение, перед работой. В два разгибаю спину и отхожу от компьютера. Рысцой в лес. Перестало лить — но лишь на какой-нибудь час: похоже, что небо, пропустив пешеходов, снова затягивается тучами, припускает мелкими стежками дождя.
Набрала я все-таки свой килограмм — вместе с одеждой и обедом.
Когда я вспоминаю (странное воспоминание — животом, а не головой), что он зародился внутри меня, хочется сбежать. Мгновение побыть в одиночестве.
29 октября
Истекающий дождем, раскисший вид за окном. Словно кто-то в отвращении плюнул на стекло. За окошком монитора куда интереснее. Компьютер сам, без всяких подсказок, написал: «Внимание, переход на зимнее время».
Мы с Петушком проворонили перевод стрелок. Самостоятельно переставляем себе часы сна, путаем времена года. Я устраиваюсь рядом с ним, а он собирается вставать и обедать. Поднимает голову и сквозь сон произносит:
— Мне спится жена, с которой я сню.
30 октября
Каждый звонок вызывает нервную дрожь.
Ураган в Западной Европе, Англия отрезана от мира. Если ветер не притормозит в норвежских фьордах, у нас на террасе сорвет спутниковую антенну. Такая тревога за собственный телевизор, когда люди теряют крышу над головой, — стихийный эгоизм.
Кстати о телевидении: в репортаже о Хеллоуине показывают карту: где возник праздник умерших, как цивилизации по очереди переносили его из одного уголка в другой. Сначала кельты, потом римляне, католики и… телевизионщики. Телевизор — полумебель-полутехника, сила воздействия — как у канонического или римского права. Пожалуй, в знак уважения к современной цивилизации почищу пылесосом ее тотем, а экран протру антистатической жидкостью.
31 октября
Тружусь до восьми вечера с перерывом на прогулку и обед, который съедаю, не отходя от компьютера. В десять, после душа и телефонной болтовни с Петром, измученная, вытягиваюсь на постели. Расслабляюсь, и вдруг в правом боку — бум! Осторожно, но не так, как когда бурчит в желудке. Я прислушиваюсь — не может быть! Внутреннее ухо вытягивается до самого пупка. Жду эха первого толчка. Что-то булькает. Вскакиваю, звоню Петру.
— Представляешь, он толкается!
— Здорово!
— Боже, это так странно, — смеюсь я, не зная, что сказать. Потусторонняя щекотка. Мы хохочем. Петру вторит хор:
— Хи-хи-хи, ха-ха-ха!
— Это Валерия и один шизофреник. Давай заканчивать, а то от нашей радости у меня тут все отделение разгуляется.
Первое прицельное попадание в психиатрическое отделение. Наша радость отдается смехом безумцев. Я тоже «психиатрический» ребенок, неужели это передается по наследству?
1 ноября
Цветут подсолнухи. Не «черные подсолнухи» Пшибышевского. Настоящие, ноябрьские. Желтые, набившие рот семечками. Быть может, поэтому, эпатируя краковских мещан, прикалывала их к своим платьям и шляпкам бесстыдная Дагни, нордическая жена демонического Стаха [41] .
Утром Петушок приносит булки с кардамоном, и дома пахнет Швецией.
Он чистит зубы, пытаясь одновременно рассказать, что произошло на дежурстве:
41
Дагни — норвежка, жена Станислава Пшибышевского (1868–1927), польского прозаика, драматурга, эссеиста, легендарного представителя польского модернизма.
— Истерик, как и полагается истерику, совершал публичное самоубийство. Теркой для сыра терпеливо резал себе вены — разумеется, тщетно. В лучшем случае пилинг для кожи.
Выстукиваю первые страницы сценария «Польских дам». Вечером отправляемся на местное кладбище. Побеленный средневековый костел с гробницами рыцарей, отважно грабивших Польшу во времена Северной войны. Ставим свечки на «холмик свежего праха». Дома танцуем под песенки Ника Кейва: праздник так праздник. У рока тоже есть свои могильщики.