Полная гибель всерьез
Шрифт:
Неужели всё так безнадежно? И нет никакого выхода? Или нет выхода на этих путях? И возможно ли вообще разделить «гений» и «злодейство» (при этом, конечно, не всякий гений предполагает зло)?
Русский Гамлет
О, что мне сделать в память друга? В твою единственную честь…
Мы были музыкой во льду.
Взяться за перо и написать несколько страниц о Николае Никаноровиче Разумовиче буквально заставил меня один из друзей. К десятилетию со дня смерти Н.Н. предполагалось издать сборник воспоминаний о нем. Не было бы этого давления, апелляции к моральному долгу по отношению к памяти покойного учителя и друга,
Каким человеком был Н.Н.? В чем значение, смысл и задача его жизни? Почему сегодня мы вспоминаем его?
Прямо, четко и односложно ответить на эти вопросы нельзя. Можно лишь одно: сказать кем он не был. Великим (даже крупным) ученым, защитником униженных и оскорбленных, борцом против очевидного (и для него тоже) зла — советского коммунизма, непререкаемым моральным авторитетом (даже в кругу близких ему людей) … и т. д. и т. п.
Всем этим и многим другим, он не был. Он был русской историей XX столетия, ее полным олицетворением.
Сын священника, после ареста отца вместе с матерью и полоумной сестрой, десятилетний мальчик оказывается в лагере на севере Казахстана.
«…Сестра первой почувствовала, что мать умерла. Мы спали втроем, в обнимку, съежившись от холода. Вдруг среди ночи я услышал Любин голос: "Коля, мама холодная, она, наверное, умерла". — После смерти матери было решено, что я должен бежать. Весь лагерь на меня работал»…
Далее побег. В ватных штанах — они ему не по росту, он чуть ли не весь в них утопает — зашиты деньги. С беспризорной шпаной пробирается в Москву. По дороге, узнав о деньгах, его хотят убить. Но ему как-то удается оторваться от шпаны и оказаться в Москве. Здесь тетка, Любовь Ивановна Петунникова, вдова гвардейского офицера, вышедшая вновь замуж за художника Могилевского, и ее дочь Лика, Лидия Владимировна. Она старше Н.Н. на одиннадцать лет. После войны, в 46-м, капитан гвардии, победитель, проживший год в Венгрии, Австрии, Румынии, Югославии, двадцатичетырехлетний худой очкарик и неврастеник, женится на ней и проживет в этом браке до конца 60-х. Воспитает ее сына от второго мужа. А до второго был первый. И тогда, после побега одиннадцатилетнего Коли из лагеря, Лика крадет у него деньги, чтобы спасти (выкупить у чекистов) этого самого, первого.
Все это я узнавал в 70-е, сидя с ним то за кофе, то за водкой в Трубниковском, куда он приезжал навестить уже старую Лику, вольготно поболтать (и выпить) с друзьями, приезжал на несколько часов, а затем отправлялся к вечеру в свой новый дом, к молодой жене (Людмиле) и маленькому сыну. Захмелев, хрипло кричал мне:
«Мальчик, видевший страшную смерть матери, потерявший в четырнадцать лет отца, бежавший в одиннадцать лет из лагеря, для того чтобы состояться, имеет лишь два пути: либо воина, либо пророка. У него может быть семья и дом при одном условии: если его избранница будет одновременной женой, матерью и сестрой».
Или вдруг, ни с того ни с сего, с остервенением: «Нет, не погибло дворянство. Может быть, социально, сословно. Но дух его живет. Во мне живет. В тебе, в других. И не погибнет он, потому как все лучшее русское в нем отразилось»…
И еще выпив, возбужденно, с ненавистью даже (такая, какая бывает только у родных и к родным), распаленный картинами Ильи Глазунова (интерес и симпатию к этому художнику у Н.Н. я никогда не мог понять; ведь он дружил с настоящими мастерами — в его доме я встречал Зверева, Немухина, других):
«Перестань отсиживаться. Только два князя — старый и малый. Перед ними огонь, и они туда скачут. Двое. В этом преемственность, традиция, культура, монархия, наконец. А иначе какой ты русский, какой монархист!»…
Налив глаза кровью, кулаком по письменному столу (старому, еще из дореволюционной жизни), расплескивая остывший, без сахара, кофе и водку (пили почему-то и то и другое из алюминиевых кружек по очереди — он глоток, я глоток…):
«Если бы Иван Карамазов убил Смердякова, то Октябрьской революции не было бы!»
* * *
…Когда я читаю: «В московские
В середине 30-х здесь покажется отец, чтобы затем навсегда сгинуть в неизвестности ГУЛАГа (незадолго до смерти Н.Н. узнает, что он был расстрелян). Никанор Иванович был из обедневших дворян Западного края; в нем текли какие-то белорусско-литовские примеси; вроде бы (по словам Н.Н.) Разумовичи происходили от внебрачной ветви графов Разумовских. Мать, Надежда Ивановна, из ославянившегося молдавского боярского рода — Маня. Я видел фотографию Никанора Ивановича: худое, истовое, очень исторически узнаваемое лицо священника конца XIX 2— начала XX в. Может быть, таким в молодости был о. Иоанн Кронштадтский … Для меня он так и остался загадкой. Человек социалистически-демократических убеждений, активно работавший до революции в кооперативном движении, пытавшийся избраться в Государственную думу — типичный во всем этом интеллигент. И одновременно: священник на приходе — то сельском, то в уездном городе; участник Первой мировой — поднимал солдат в атаку во время Брусиловского прорыва. Кажется, был не очень тверд в соблюдении некоторых обязательных для представителей этого сословия правил … Хороший знакомец, еще с киевских времен, Михаила Булгакова, близок к актерской среде Художественного театра — но это шло от дружбы с отцом Василия Ивановича Качалова, священником Шверубовичем. Сознательно отказался от эмиграции, полагая долгом быть здесь, «со своим народом». Этим родительским выбором Н.Н. очень гордился. И когда я пел ему русскую эмиграцию, восторгался книгами Бердяева, о. Сергия Булгакова, Франка, он почему-то мечтательно и назидательно говорил мне:
«Во сто крат важнее для России было оставаться здесь. Как Никанор Иванович это сделал … Было это в 1931 году, в разгар коллективизации. Пасха в этот год была ранняя. И хоть жили мы на Северном Кавказе, месте теплом, ходили, помню, еще по-зимнему. Папа служил в прекрасной церкви в богатом селе. У них там есть такой обычай, полуязыческий: после пасхальной службы, выйдя из церкви, пускать голубей и бить их — из обрезов, винтовок, у кого что есть. А тут пригнали полк красноармейцев с пушками, раскулачивать ставропольских казачков. Подвели солдат рано утром к церкви. Стоят. Штыки только в полутьме блестят. Выходят и казаки из церкви. И тоже встали, смотрят что будет. Поняли они, зачем здесь солдаты. Еще бы несколько минут, и началась кровавая драка. Ведь и те и другие вооружены. А у казаков еще в домах пулеметы припрятаны. Храм же в самом селе был, бежать до хат недалеко. Тут папа взял меня за руку и встал посредине между солдатами и казаками. Высокий, красивый, в праздничном облачении. И громко: "Стреляйте сначала в меня, а потом в сына, он уже взрослый". В тот раз стрелять не стали. Потом, конечно, все это было. Стреляли, жгли … Но тогда молча, в изумлении и солдаты, и казаки минут пятнадцать постояв, отошли друг от друга. — Вот так! А ты говоришь "эмиграция". Здесь люди своим примером, своею жизнью христианству больше и лучше учили, чем Бердяев с Сергием Булгаковым из-за границы»…
Или тоже с особой гордостью о разговоре Никанора Ивановича с пришедшим к ним в дом комиссаром:
«Комиссар: "Наша идея настолько велика, что брат пошел на брата".
о. Никанор: "Вот потому-то она и лжива, ваша идея, что брат пошел на брата".
К.: "Если враг не сдается, мы будем бить его до конца и беспощадно".
о. Н.: «А если сдается?»
К.: "Кто не с нами, тот против нас".
о. Н.: "Ну, а это уже совсем блатной принцип"»…
Последний раз Н.Н. видел отца в Бутырской тюрьме: