Полная история государства Российского в одном томе
Шрифт:
Чтобы ознаменовать взятие Казани достойным памятником для будущих столетий, Государь заложил великолепный храм Покрова Богоматери у ворот Флоровских, или Спасских, о девяти куполах: он есть доныне лучшее произведение так называемой Готической Архитектуры в нашей древней столице.
Сей Монарх, озаренный славою, до восторга любимый отечеством, завоеватель враждебного Царства, умиритель своего, великодушный во всех чувствах, во всех намерениях, мудрый правитель, законодатель, имел только 22 года от рождения: явление редкое в Истории Государств! Казалось, что Бог хотел в Иоанне удивить Россию и человечество примером какого-то совершенства, великости и счастия на троне… Но здесь восходит первое облако над лучезарною главою юного Венценосца.
Глава V
Продолжение государствования Иоанна IV. 1552-1560
Как скоро Анастасия могла вставать с постели, Государь отправился с нею и с сыном в обитель Троицы, где Архиепископ Ростовский, Никандр, крестил Димитрия у мощей Св. Сергия. – Насыщенный мирскою славою. Иоанн заключил торжество государственное Христианским: два Царя Казанские, Утемиш-Гирей и Едигер, приняли Веру Спасителя. Первого, еще младенца, крестил Митрополит в Чудове монастыре и нарек Александром: Государь взял его к себе во дворец и велел учить грамоте,
После многих неописанно сладостных чувств душа Иоаннова уже вкушала тогда горесть. Смертоносная язва, которая под именем железы столь часто опустошала Россию в течение двух последних веков, снова открылась во Пскове, где с октября 1552 до осени 1553 года было погребено 25000 тел в скудельницах, кроме множества схороненных тайно в лесу и в оврагах. Узнав о сем, новогородцы немедленно выгнали Псковских купцов, объявив, что если кто-нибудь из них приедет к ним, то будет сожжен с своим имением. Осторожность и строгость не спасли Новагорода: язва в октябре же месяце начала свирепствовать и там и во всех окрестностях. Полмиллиона людей было ее жертвою; в числе их и Архиепископ Серапион, который не берег себя, утешая несчастных. На его опасное место Митрополит поставил Монаха Пимена Черного из Андреяновской Пустыни; вместе с Государем торжественно молился, святил воду – и Пимен, 6 Декабря с умилением отслужив первую Обедню в Софийском храме, как бы притупил жало язвы: она сделалась менее смертоносною, по крайней мере в Новегороде.
Весьма оскорбился Государь и печальными вестями Казанскими, увидев, что он еще не все совершил для успокоения России. Луговые и Горные жители убивали Московских купцев и людей Боярских на Волге: злодеев нашли и казнили 74 человека; но скоро вспыхнул бунт: Вотяки и Луговая Черемиса не хотели платить дани, вооружились, умертвили наших чиновников, стали на высокой горе у засеки: разбили стрельцов и Козаков, посланных усмирить их: 800 россиян легло на месте. В семидесяти верстах от Казани, на реке Меше, мятежники основали земляную крепость и непрестанно беспокоили Горную сторону набегами. Воевода Борис Салтыков, зимою выступив против них из Свияжска с отрядом пехоты и конницы, тонул в глубоких снегах: неприятель, катясь на лыжах, окружил его со всех сторон; в долговременной, беспорядочной битве россияне падали от усталости и потеряли до пятисот человек. Сам Воевода был взят в плен и зарезан варварами; немногие возвратились в Свияжск, и бунтовщики, гордяся двумя победами, думали, что господство россиян уже кончилось в стране их.
Царь и великий князь Иоанн IV Васильевич Грозный. Титулярник 1672 г.
Иоанн вспомнил тогда мудрый совет опытных Вельмож не оставлять Казани до совершенного покорения всех ее диких народов. Уныние при Дворе было столь велико, что некоторые члены Царской Думы предлагали навсегда покинуть сию бедственную для нас землю и вывести войско оттуда. Но Государь изъявил справедливое презрение к их малодушию; хотел исправить свою ошибку и вдруг занемог сильною горячкою, так что двор, Москва, Россия в одно время сведали о болезни его и безнадежности к выздоровлению. Все ужаснулись, от Вельможи до земледельца; мысленно искали вины своей пред Богом и говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, когда Небо отнимает у России такого Самодержца!» Народ толпился в Кремле; смотрели друг другу в глаза и боялись спрашивать; везде бледные, слезами орошенные лица – а во дворце отчаяние, смятение неописанное, тайный шепот между Боярами, которые думали, что в сем бедственном случае им должно не стенать и не плакать, но великодушно устроить судьбу Государства. Представилось зрелище разительное. Иоанн был в памяти. Дьяк Царский, Михайлов, приступив к одру, с твердостию сказал болящему, что ему время совершить духовную. Несмотря на цветущую юность, в полноте жизни и здравия, Иоанн часто говаривал о том с людьми ближними: не устрашился и спокойно велел писать завещание, объявив сына, младенца Димитрия, своим преемником, единственным Государем России. Бумагу написали; хотели утвердить ее присягою всех знатнейших сановников и собрали их в Царской столовой комнате. Тут начался спор, шум, мятеж: одни требовали, другие не давали присяги, и в числе последних Князь Владимир Андреевич, который с гневом сказал Вельможе Воротынскому, укоряющему его в ослушании: «Смеешь ли браниться со мною?» Смею и драться, ответствовал Воротынский, по долгу усердного слуги моих и твоих Государей, Иоанна и Димитрия; не я, но они повелевают тебе исполнить обязанность верного россиянина. Иоанн позвал ослушных Бояр и спросил у них: «Кого же думаете избрать в Цари, отказываясь целовать крест на имя моего сына? Разве забыли вы данную вами клятву служить единственно мне и детям моим?… Не имею сил говорить много, – промолвил он слабым голосом: – Димитрий и в пеленах есть для вас Самодержец законный, но если не имеете совести, то будете ответствовать Богу». На сие Боярин Князь Иван Михайлович Шуйский сказал ему, что они не целовали креста, ибо не видали Государя пред собою; а Федор Адашев, отец любимца Иоаннова, саном Окольничий, изъяснился откровеннее такими словами: «Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые без сомнения будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления». Иоанн безмолвствовал в изнеможении. Самодержец чувствовал себя простым, слабым смертным у могилы: его любили, оплакивали, но уже не слушались, не берегли: забывали священный долг покоить умирающего; шумели, кричали над самым одром безгласно лежащего Иоанна – и разошлися.
Чего же хотели сии дерзкие сановники,
К счастию, другие Бояре остались верными совести и Закону. В тот же вечер Князья Иван Феодорович Мстиславский, Владимир Иванович Воротынский, Дмитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Захарьины-Юрьевы, дьяк Михайлов присягнули Царевичу; также и юный друг Государев, Алексей Адашев. Между тем донесли Иоанну, что Князья Петр Шенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немой-Оболенский во дворце и на площади славят Князя Владимира Андреевича, говоря: «лучше служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным». Истощая последние силы свои, Государь хотел видеть Князя Владимира и так называемою целовальною записью обязать его в верности: сей Князь торжественно отрекся от присяги. С удивительною кротостию Иоанн сказал ему: «Вижу твое намерение: бойся Всевышнего!», а Боярам, давшим клятву: «Я слабею; оставьте меня и действуйте по долгу чести и совести». Они с новою ревностию начали убеждать всех Думных Советников исполнить волю Государеву. Им ответствовали: «Знаем, чего вы желаете: быть господами; но мы не сделаем по-вашему». Называли друг друга изменниками, властолюбцами; гнев, злоба кипели в сердцах, и каждое слово с обеих сторон было угрозою.
В часы сего ужасного смятения Князь Владимир Андреевич и мать его, Евфросиния, собирали у себя в доме Детей Боярских и раздавали им деньги. Народ изъявлял негодование. Благоразумные Вельможи говорили Князю Владимиру, что он безрассудно ругается над общею скорбию, как бы празднуя болезнь Царя; что не время жаловать людей, когда отечество в слезах и в страхе. Князь и мать его отвечали словами колкими, с досадою; а Бояре, окружающие Государя, уже не хотели пускать к нему сего, явно злонамеренного брата. Тут выступил на позорище чрезвычайный муж Сильвестр, доселе Гласный Советник Иоаннов, ко благу России, но к тайному неудовольствию многих, которые видели, что простой Иерей управляет и церковию и Думою: ибо (по словам Летописца) ему недоставало только седалища Царского и Святительского: он указывал и Вельможам и Митрополиту, и судиям и Воеводам; мыслил, а Царь делал. Сия власть, не будучи беззаконием и происходя единственно от справедливой доверенности Государевой к мудрому советнику, могла однако ж изменить чистоту его первых намерений и побуждений; могла родить в нем любовь к господству и желание утвердить оное навсегда: искушение опасное для добродетели! Всеми уважаемый, не всеми любимый, Сильвестр терял с Иоанном политическое бытие свое и, соглашая личное властолюбие с пользою государственною, может быть, тайно доброхотствовал стороне Князя Владимира Андреевича, связанного с ним дружбою. По крайней мере, видя остервенение ближних Иоанновых против сего Князя, он вступился за него и говорил с жаром: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?» Захарьины и другие ответствовали, что они исполняют присягу, служат Иоанну, Димитрию и не терпят изменников. Сильвестр оскорбился и навлек на себя подозрение.
В следующий день Государь вторично созвал Вельмож и сказал им: «В последний раз требую от вас присяги. Целуйте крест пред моими ближними Боярами, Князьями Мстиславским и Воротынским: я не в силах быть того свидетелем. А вы, уже давшие клятву умереть за меня и за сына моего, вспомните оную, когда меня не будет; не допустите вероломных извести Царевича: спасите его; бегите с ним в чужую землю, куда Бог укажет вам путь!.. А вы, Захарьины, чего ужасаетесь? Поздно щадить вам мятежных Бояр: они не пощадят вас; вы будете первыми мертвецами. Итак, явите мужество: умрите великодушно за моего сына и за мать его; не дайте жены моей на поругание изменникам!» Сии слова произвели сильное действие в сердце Бояр; они содрогнулись и, безмолвствуя, вышли в переднюю комнату, где Дьяк Иван Михайлов держал крест, а Князь Владимир Воротынский стоял подле него. Все присягали в тишине и с видом умиления, моля Всевышнего, да спасет Иоанна или да будет сын его подобен ему для счастия России! Один Князь Иван Пронский-Турунтай, взглянув на Воротынского, сказал ему: «Отец твой и ты сам был первым изменником по кончине Великого Князя Василия; а теперь приводишь нас к Святому кресту!» Воротынский отвечал ему спокойно: «Да, я изменник, а требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его; ты праведен, а не хочешь дать ее!» Турунтай замешался и присягнул.
Но сей священный обряд не всех утвердил в верности. Князь Дмитрий Палецкий, сват Государев, тесть Юрия, тогда же послал зятя своего, Василья Бороздина, к Князю Владимиру Андреевичу и к матери его сказать им, что если они дадут Юрию Удел, назначенный ему в духовном завещании великого Князя Василия, то он (Палецкий) готов, вместе с другими, помогать им и возвести их на престол! Еще двое из Вельмож оставались в подозрении: Князь Дмитрий Курлятев, друг Алексея Адашева, и Казначей Никита Фуников; они не были во дворце за болезнию, но, по уверению доносителей, имели тайное сношение с Князем Владимиром Андреевичем. Курлятев на третий день, когда уже все затихло, велел нести себя во дворец и присягнул Димитрию: Фуников также, но последний. Сам Князь Владимир Андреевич обязался клятвенною грамотою не думать о Царстве и в случае Иоанновой кончины повиноваться Димитрию как своему законному Государю; а мать Владимирова долго не хотела приложить Княжеской печати к сей грамоте; наконец исполнила решительное требование Бояр, сказав: «Что значит присяга невольная?»