Полночь
Шрифт:
Тема борьбы души и плоти находит отражение и в романах и пьесах послевоенной поры. Среди них — «Мойра» (1950), «Каждому — своя ночь» (1960), «Другой» (1971), «Дурное место» (1977). Помимо истории души, оказывающейся пленницей тела, произведения шестидесятых-семидесятых годов отражают влияние на Грина экзистенциалистской философии, внутренний диалог с Сартром. Роман «Другой», действие которого происходит в Копенгагене накануне войны и после освобождения, может быть, правильнее было бы перевести как «Другая», так как в нем отведено главное место женщине Карин, любовнице немецкого офицера в годы оккупации, утопленной в канале после войны. Элементы детектива в книге не уводят от главной авторской мысли: «Всегда есть другой. Другие — повсюду; другой — это самый близкий. Это тот, кто страдает, тот, кто заставляет страдать нас, кто
«Враг» присутствует во всех романах Грина. И как положено князю тьмы: его время — ночь. Ночь у Грина, как у немецких романтиков, тема продолжаемая и развиваемая без конца, звучащая в образах и наименованиях книг.
Но более всего полуночная исповедь Грина слышится в произведениях, последовавших за «Обломками». «Сумерки буржуазии» не были предрассветными. «Ясновидящий», «Полночь» и «Варуна», не скрепленные в цикл ни единством сюжета, ни общностью героев, написаны тем не менее одинаковыми чернилами в один из трагичнейших периодов истории, когда Европа, оправившись от одной мировой войны, подходит к порогу другой и страны, каждая на свой лад, кончают с наследием гуманизма. В дневниках этих лет есть характерная запись: «Часто я спрашиваю себя, в чем смысл моей жизни (если он существует) и особенно — в какой мере реален внешний мир. Что можно сказать, например, о беспокойстве целых наций в настоящий момент, о немецкой лихорадке, о тревоге стольких мужчин и женщин, которым угрожает завтрашний день. Очевидно, что никто не может ответить на этот вопрос, но у меня возникает смутное впечатление, что я живу в несуществующем мире, вернее, в мире, который не существует таким, каким мы его себе представляем. Не является ли материальный мир только символом? Эта мысль меня давно привлекает. Тогда всеобщее беспокойство — образ моего собственного беспокойства, кризис прежде всего во мне, и неустроенность мира перекликается с той неустроенностью, которую я ношу в себе».
Но романы 30-х годов — не символистские произведения. Уже при первом, беглом чтении заметно, что написаны они твердой рукой, что зримость, пластичность образов Грина напоминает скорее сюрреалистическую манеру Сальвадора Дали, чем тающие в потоках света полотна импрессионистов. Грин, так любивший и ценивший живопись, старавшийся не пропускать ни одной сколько-нибудь заметной художественной выставки, полотна сюрреалистов выделяет особо. И поражающее его у Дали ощущение ирреальности, холодного света, в котором, как в прозрачном стекле, застывают люди и предметы, Грин переносит в свои романы. Он страшится безоглядного отречения от реального мира ради мира призрачного. И страх этот тем искреннее, что в иные моменты Грин с наслаждением отказывается от реальности. Его постоянные рассуждения о внутреннем беспокойстве передоверяются также и персонажам, которые если и не говорят о тревоге, то ее испытывают. Начиная новый период с «Ясновидящего», Грин ищет своего читателя: «Тот, кто не просыпается на заре с тревогой за уходящую жизнь, не полюбит моего романа… самого экстравагантного из всего, что я до сих пор написал, но, если я лишу мои книги заложенного в них безумия, не утвердится ли это безумие в моей собственной жизни? Кто знает! Может быть, именно мои книги позволяют мне сохранить видимость равновесия».
Зыбкое равновесие реального и ирреального — ключ к поэтике Грина. Роман «Полночь» обнаруживает эту особенность, вероятно, в наибольшей степени. Как и другие произведения, «Полночь» — произведение, испытывающее многочисленные и подчас противоречивые влияния.
Вообще способность Грина к заимствованиям — несомненная черта его стиля, привлекательная и настораживающая одновременно. Принадлежа к когорте европейцев в широком смысле, образованнейших писателей, знакомых с философией и искусством разных стран, собирающий свои «плоды» повсюду — от средневекового примитива до межвоенного авангарда, от религиозных мистиков до фильмов Эйзенштейна и Бергмана, не говоря уже о множестве прочитанных и постоянно перечитываемых книг, Грин наряду с очевидными приобретениями рискует потерять определенность собственного облика, стать вторичным писателем. Нельзя сказать, что Грин этой опасности полностью избегает.
В 30-е годы, при обдумывании «Ясновидящего» и «Полночи», он обращается и к наследию Кафки, и к Э. По, и к «Клубку змей» Мориака, и к старой
«Барнеби Радж» в творчестве Диккенса стоит несколько особняком. Задуманный автором в духе Вальтера Скотта, он создается в годы чартизма и не без основания считается историческим романом. В его центре — событие, имевшее место в Лондоне в конце XVIII века, так называемый «бунт лорда Гордона». Его описание могло заинтересовать Грина разными сторонами. Речь у Диккенса идет о религиозной вражде католиков и протестантов, приобретающей форму гражданской войны. Вышедшие на улицу народные массы становятся опасной политической силой. Нечто подобное Грин как раз отмечает в своем «Дневнике». Его волнует не столько проблема социальных истоков бунта или религиозного противостояния, сколько «техника» сложного соединения в психологии фанатизма и карьеризма. В романе Диккенса им грешит потомок старинного шотландского рода Гордонов, избранный в парламент от «гнилого местечка», глухой провинции и фактически ставший орудием в руках темных сил. В 30-е годы XX века история предложила немало подобных вождей, лишенных генеалогических корней, но сходным путем, через угрозы и подкупы избирателей, рвущихся к власти.
И, однако, у Грина они не образуют даже фона повествования. Как и в «Обломках», автор избегает не только дат, но даже тех точных примет, которые помогают реконструировать эпоху. У Диккенса Грин учится тому, что называет «освещением», передаче общей атмосферы угрозы обыденной жизни, тайны, окружающей самые простые существа. Двуплановость, столь характерная для писательской манеры Грина, находит в «Барнеби Радже» опору и образец. Обдумывая сюжет романа «Ясновидящий», Грин с самого начала предполагает в нем наличие двух уровней — жизни мелкого служащего Мануэля, раздавленного «ужасающей тяжестью будней», и мечты, компенсирующей отвращение двадцати четырех часов, проведенных на службе и в доме тетки Мануэля:
1) «…ему пришла в голову идея замка. Этот замок мог быть выдуман только Мануэлем, и события, происходящие в нем, рассказаны им одним. Если бы рассказ продолжила Мария-Тереза, она придала бы повествованию совсем другую окраску…
2) Замок — место воображаемое. Я понял это во время прогулки по Марсову полю. И я стал думать, как Мануэля представили садовником в пригородном замке (так как по замыслу он должен был на несколько месяцев удалиться от Марии-Терезы). Но как он мог выдумать такую длинную историю? — В бреду. — В каком бреду? Значит, он так опасно болен? — Он так опасно болен, что должен умереть.
3) Говоря упрощенно, он должен вернуться к своей тетке и встретиться с кузиной, но так изменившейся (я хочу сказать, с молодой девушкой вместо маленькой девочки), что он о ней не мечтает больше, и под влиянием этого разочарования он кончает жизнь самоубийством… Какое счастье вовремя понять, что замок не существовал!»
Приведенная запись характеризует не только роман «Ясновидящий». Она дает представление о способе работы Грина, ориентирующегося не на продуманный план, а на свободный полет воображения, о неокончательности авторского слова, сохраняющего диалогичность даже в дневниковых рассуждениях…
В «Полночи» мы также находим похожие образы и темы, тот же, что и в «Ясновидящем», тип героя, причудливость развития сюжета, также во многом отливающегося в формы готического романа. В непогоду, на вершине одинокого холма кончает жизнь самоубийством мать одиннадцатилетней Элизабет, оставляя круглую сироту на попечение бедных родственниц. Девочка бежит ночью из дома и претерпевает приключения. Шестнадцати лет она попадает в дом бывшего любовника матери, некоего господина Эдма. Как и в «Ясновидящем», это тоже «замок», таинственное поместье Фонфруад, в самом названии которого заложен холод (по-французски «фруа» — холодный). Обитатели Фонфруада скрыты от глаз девушки. Таинствен ее провожатый Аньель. Мертвая тишина царит в доме, где, по слухам, живут даже дети…