Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова. Том 2

Хомяков Алексей Степанович

371

именно, на одном ли из первых; во всяком случае, это не могло быть позднее конца седьмого столетия.

После того как я изложил мои ответы на обвинения и замечания ваши, позвольте мне сказать несколько слов по поводу всего содержания вашего дружеского письма. Оно вполне дружеское в отношении не только ко мне одному, но и ко всем нам, чадам Православной Церкви. Мы не могли бы требовать ни больших уступок, ни совершеннейшего согласия в догматических вопросах. Из слов, приведенных вами в вашей драгоценной книге о Русском катехизисе, и еще более из писем и исповедания почтенного Шотландского епископа, пребывающего в Париже, мы можем заключить, что ваш образ мыслей не есть изолированное явление. Такое убеждение — источник великой, сердечной радости для всякого кому дороги вопросы о согласии и истине; и, однако, грустно сознаться, что ничто еще нами не приобретено, что дело наше ни мало не подвинулось! Догматы веры нашей были исследованы

и признаны безукоризненными; теперь нравственность наша подвергается такому же испытанию (ибо рвение и любовь, побуждающие к апостольству, — существенный принадлежности христианской нравственности): мы оказываемся недостойными (что и справедливо), и, ради наших пороков, осуждается самое учение наше. Справедливо ли такое заключение? Вы употребляете против Православия такое доказательство, которым вы конечно не позволили бы Магометанину пользоваться в споре об истине христианской веры.

Позвольте мне исследовать причины такого явления и, ежели слова мои покажутся вам сколько-нибудь жесткими или обидными, простите меня. Мы видим, что члены Римской Церкви переходят в Протестантство, а Протестанты в Романизм; часто это делается и без особенно глубоких убеждений. Француз, Англичанин, Немец, присоединяются к Пресвитерианцам, Лютеранам, Индепендентам и т. И уживаются легко со всеми формами в-верований или заблуждений, но никогда не решаются перейти в Православие. Это оттого, что, не смотря на перемену вероисповедания, покуда он не выходит из круга учений, возникших на Западе, он чувствует себя как бы дома и не испытывает страха отступничества, того страха, который иногда затрудняет возврат от заблуждения к истине более, чем переход от истины к заблуждению. Его прежние братья, конечно, осудят его, назовут поступок его

372

необдуманным, даже предосудительным; но все же не скажут про него, что он спятил с ума и что поступок его принадлежит к числу тех, вследствие которых теряются гражданские права всякого члена образованного западного мира. Это понятно! Все западные верования суть отрасли Римского учения; все они чувствуют, хотя бессознательно, свою солидарность; все они сознают свою зависимость от одной науки, от одного верования, одного быта; эта наука, это верование, эта жизнь — Латинские. Вот на что я намекал прежде. И из слов ваших: что я считаю Протестантов скрытными папистами (cripto-papist), я вижу, что вы совершенно поняли мысль мою. Не трудно было бы доказать, что в богословии (также как и в философии) все определения веры и разума заимствованы из древней Латинской науки, хотя в употреблении к ним часто прилагается их отрицание (negatived). Словом, если бы можно было выразить мысль мою сжатою алгебраическою формулою, я сказал бы, что у всего Запада одна данная: А; вся разница в том, что у Римлян ей предшествует положительный знак +, а у Протестантов отрицательный — ; но А остается неизменным. Таким образом переход к Православно действительно представляется отречением от всего прошедшего от всей прежней веры, науки и жизни. Перейти в Православие — это значите ринуться в чуждый, неизвестный мир. Это шаг решительный; трудно совершить его, трудно даже присоветовать!

Вот она, м. г., та нравственная преграда, о которой я упоминал выше, та гордость, то пренебрежете, которые я приписываю всем религиозным обществам Запада. Это, как вы видите, не личные чувства сознательно и добровольно воспитанные в душе, но порок разума; это невольное подчинение влиянию и направленно всего прошедшего. С того времени как западное духовенство так беззаконно и жестоко разорвало единство Церкви (тем более жестоко и беззаконно, что в это же самое время Восток продолжал дружеские сношения с Западом и подвергал постановления 2-го Никейского собора на обсуждение западных соборов), с того времени, говорю я, обе половины христианского мира зажили каждая своею отдельною жизнью и со дня на день стали более и более чуждаться друг друга. На западе видимо росло чувство самодовольного торжества, тогда как на Востоке, отвергнутом и презренном, высказывалось чувство глубокой скорби о разрыве

373

дорогого союза христианского братства и вместе сознание совершенной своей невинности. Все эти чувства, по наследству, перешли и к нам, и мы, частью бессознательно, частью добровольно, подчиняемся их влиянию. В наше время пробудились лучшие чувства — в Англии более, чем где либо. Вы теперь доискиваетесь прежнего братства, прежнего единомыслия и согласия; стыдно было бы нам не отвечать взаимностью на предложенную вами дружбу; велик был бы грех наш, если б мы не приложили старания возбудить и воспитать в сердцах ваших пламенное желание возобновления прежнего единства Церкви. Но постараемся, не смотря на сильно возбужденное в нас сочувствие, хладнокровно обсудить дело.

Церковь не может быть гармонией разногласий; она не арифметический итог Православных, Латинян и Протестантов. Церковь — ничто, если не представляет полной, внутренней гармонии веры с внешним согласием наружного ее проявления (не смотря на местные различия в обрядах). Вопрос вовсе не в том, лишаются ли Протестанты и Латиняне надежды вечного спасения? Так ли ужасен их грех, что осуждает их на вечную погибель? Вопрос недостойный

и узкий, обличающей сомнение в милосердии Всевышнего (вопрос, о котором однако часто, долго и горячо спорили). Весь вопрос заключается в том, обладают ли они истиною? Сохранились церковное предание во всей его чистоте? Если окажется, что нет: то возможно ли согласие? Теперь позвольте прибавить еще возражение, уже не в ответ на письмо ваше, но по поводу книги вашей (которую я получил с благодарности и читал с беспримесным удовольствием), а также по поводу образа действий вообще тех членов Англиканской Церкви, которые, по-видимому и кажется на самом деле, наиболее сближаются с нами. Вы хотите доказать, что они уже усвоили себе все учете наше, и, с первого взгляда, так действительно кажется. Многие из ваших богословов были прежде и теперь совершенно Православны; но что из этого? Их убеждения — личные мнения, а не вера Церкви. Ушер (Usher) — почти совершенный Кальвинист; но и он, однако, не менее тех епископов, которые выражают Православные убеждения, принадлежат к Англиканской Церкви. Мы сочувствуем, мы должны сочувствовать частным лицам; но Церкви, которая изменяет символ, хотя сомневается в законности изменения, Церкви, которая допускает к причастию без различия, как

374

того, кто открыто объявляет, что хлеб и вино, употребляемые для великой жертвы, остаются вином и хлебом, так и того, кто признает их за тело и кровь Спасителя, — такой Церкви мы не можем, мы не смеем сочувствовать. Пойду далее, предположу несбыточное, именно: что все Англиканцы, без исключения, стали вполне Православны, приняли и символ, и верования совершенно сходные с нашими: но они дошли до такой веры средствами и путями чисто Протестантскими, то есть: они приняли ее как логический вывод, как добычу рассудка, который, подвергнув анализу предание и писание отцов, нашел в них нечто близкое, подходящее к истине. Если б мы это допустили, т. е. признали бы этот процесс, все было бы потеряно, и рационализм сделался-бы верховным судьей во всех вопросах. Протестантство есть признание неизвестного, искомого разумом. Это «неизвестное» изменяет все уравнение, как бы прочие его термины ни были положительны и ясны. Не питайте, умоляю вас, надежды обрести христианскую истину, не выступая из прежнего круга Протестантства. Это была-бы неразумная надежда, остаток той гордости, которая домогалась права и считала себя достойною самовластно судить и решать окончательно, без помощи небесной благодати и без общения в христианской любви. Если бы вы и обрели всю истину, то все-таки вы еще ничем бы не обладали; ибо мы одни можем дать вам то, без чего все прочее тщетно, именно уверенность в истине.

Не сомневайтесь в силе Православия! Хотя я еще не стар, но помню то время, когда в обществе оно было предметом глумления и явного презрения. Я был воспитан в благочестивой семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов Церкви; это навлекало на меня то название лицемера, то подозрение в тайной приверженности к Латинской Церкви: в то время никто не допускал возможности соединения Православных убеждений с просвещением. Я видел, как росла и развивалась сила Православия, не смотря на иное временное угнетение, которое, по-видимому, должно бы было сломить его, не смотря и на иное покровительство, которое, казалось, должно бы было его унизить. Не смотря на все это, оно и теперь развивается, растет и крепнет день ото дня. А Рим, при всей своей обманчивой деятельности, поражен на смерть Протестантством, своим законным исчадием. По истине, я не думаю, чтоб можно было указать хоть одного

375

последователя Римской Церкви, который, при полном богословском и философском образовании, верил бы в нее серьезно и искренно. Над Протестантством произнесли приговор замечательнейшие из его учителей: Неандер, хотя невольно, в письмах к Девару, а Шеллинг, вполне сознательно, в предисловии к посмертному изданию трудов Стефенса. Невредим и дел только ковчег Православия, не смотря на все волны и бури. Скажем за возлюбленным апостолом: «Ей, гряди, Господи Иисусе»!

Примите выражение полнейшей моей благодарности за вашу книгу. Считаю ее драгоценнейшим приобретением, не только для моих соотечественников, но и для всякого истинно и искренно религиозного читателя. Не посетуйте за размеры письма и резкую откровенность некоторых выражений и пр.

(Год и число не выставлены).

376

К ПАЛЬМЕРУ: IV

М. г.

Пишу к вам из столицы самодовольного раздора, из Берлина, и начинаю словом: единство. Нигде так глубоко не чувствовал я необходимости, святости, утешительной силы этого Божественного начала! Единство — его не найдешь в тщетных и слабых стремлениях отдельных личностей и умов (ибо каждый отдельный ум ставит себя центром самого себя, тогда как, на самом деле, существует лишь единое истинное средоточие — Божество). Его нельзя ожидать от естественной силы сочувствия (ибо это было бы ни что иное как суеверное поклонение отвлеченному понятно), но в простоте и смирении приемлется оно — дар Божьего милосердия и благодати.