Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
– Ну, довольна ты мной? – сказал он однажды после чаю, когда они остались одни.
– Что такое, чем? – спросила она, взглянув на него с любопытством.
– Как чем? – с изумлением повторил он, – а переменой во мне?
– Переменой?
– Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал тебя: чего мне это стоило! А она и не заметила! Ведь я испытываю себя, а она… Вот и награда!
383
– Я думала, вы и забыли об этом! – сказала она равнодушно.
– А ты забыла?
– Да, и это награда и есть.
Он
– Хороша награда: забыла!
– Да, я забыла, что вы мне надоедали, и вижу в вас теперь то, чем вам следовало быть сначала, как вы приехали.
– И только?
– Чего же вы хотите?
– А дружба?
– Это дружба и есть. Я очень дружна с вами…
«Э! так нельзя, нет!..» – горячился он про себя – и тут же сам себя внутренно уличил, что он просит у Веры «на водку», за то, что поступал «справедливо».
– Хороша дружба: я ничего не знаю о тебе, – ты ничего мне не поверяешь, никакой сообщительности – как чужая… – заметил он.
– Я ничего никому не говорю: ни бабушке, ни Марфиньке…
– Это правда: бабушка, Марфинька – милые, добрые существа, но между ними и тобой целая бездна… а между мною и тобой много общего…
– Да, я забыла, что я «мудрая», – сказала она насмешливо.
– Ты развитая: у тебя не молчит ум, и если сердце еще не заговорило, то уж трепещет ожиданием… Я это вижу…
– Что же вы видите?
– Что ты будто прячешься и прячешь что-то… Бог тебя знает!
– Пусть же Он один и знает, что у меня!
– Ты – характер, Вера!
– Что ж, это порок?
– Редкое достоинство – если характер, а не претензия на него.
Она слегка пожала плечами, как бы не удостоивая отвечать.
– И у тебя нет потребности высказываться перед кем-нибудь, разделить свою мысль, поверить чужим умом или опытом какое-нибудь темное пятно в жизни, туманное явление, загадку? А ведь для тебя много нового…
384
– Нет, брат, пока нет желания, а если будет, может быть, я тогда и приду к вам…
– Помни же, Вера, что у тебя есть брат, друг, который готов всё для тебя сделать, даже принести жертвы…
– За что вы будете приносить их?
– За то, что – ты так… «прекрасна», – хотелось сказать, но она смотрела на него строго. – За то, что ты так… умна, своеобразна… и притом мне так хочется! – договорил он.
– А если мне не хочется?
– Ну, значит, нет дружбы.
– Да неужели дружба такое корыстное чувство, и друг только ценится потому, что сделал то или другое? Разве нельзя так любить друг друга: за характер, за ум? Если б я любила кого-нибудь, я бы даже избегала одолжать его или одолжаться…
– Отчего?
– Я уж сказала однажды, отчего: чтоб не испортить дружбы. Равенства не будет, друзья связаны будут не чувством, а одолжением, оно вмешается – и один станет выше, другой ниже: где же свобода?
– Какая ты красная, Вера: везде свобода! Кто это нажужжал тебе про эту свободу?.. Это, видно, какой-то дилетант свободы! Этак нельзя попросить друг
– Никто, – сказала она, зевая и вставая с места.
– Я не надоел тебе, Вера? – спросил он торопливо, – пожалуйста, не прими этого за допытыванье, за допрос; не ставь всякого лыка в строку. Это простой разговор…
– Я настолько «мудра», брат, чтоб отличить белое от черного: и я с удовольствием говорю с вами. Если вам не скучно, приходите сегодня вечером опять ко мне или в сад: мы будем продолжать…
Он чуть не вспрыгнул от радости.
– Милая Вера! – сказал он.
– Только, я боюсь, что не умею занять вас: я всё молчу, вам приходится говорить одному…
– Нет, нет – будь такою, какая ты есть и какою хочешь быть…
385
– Вы позволяете, братец?
– Не смейся, ей-богу, я не шучу…
– Ну и побожились еще, как Викентьев… Теперь уж надо помнить слово. До вечера!
IV
И вечером ничего больше не добился Райский. Он говорил, мечтал, вспыхивал в одно мгновение от ее бархатных, темно-карих глаз и тотчас же угасал от равнодушного их взгляда.
Перед ним было прекрасное явление, с задатками такого сильного, мучительного, безумного счастья, но оно было недоступно ему: он лишен был права не только выражать желания, даже глядеть на нее иначе как на сестру или как глядят на чужую, незнакомую женщину.
Оно так и должно быть: он уже согласился с этим. Если б это отчуждение налагалось на него только чистотой девической скромности, бессознательно, неведающею зла невинностью, как было с Марфинькой, он бы скорее успокоился, уважив безусловно святость неведения.
Но у Веры нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не опыт (и, конечно, не опыт: он был убежден в этом), если не знание, то явное предчувствие опыта и знания, и она – не неведением, а гордостью отразила его нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало быть, она уже знает, что значит страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение может быть оскорбительно.
Она как-нибудь угадала или уследила перспективу впечатлений, борьбу чувств, и предузнаёт ход и, может быть, драму страсти, и понимает, как глубоко входит эта драма в жизнь женщины.
Эта преждевременная чуткость не есть непременно плод опытности. Предвидения и предчувствия будущих шагов жизни даются острым и наблюдательным умам вообще, женским в особенности, часто без опыта, предтечей которому у тонких натур служит инстинкт.
Он готовит их к опыту по каким-то намекам, непонятным для наивных натур, но явным для открытых, острых глаз, которые способны, при блеске молнии,