Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 11-13
Шрифт:
{12137}
Желтухин . Ну, можно ли так поздно приезжать? Где ты был? Хрущов. У больного. Юля. Пирог давно уже простыл. Хрущов. Ничего, Юлечка, я холодного поем. Где же мне сесть? Соня. Садитесь сюда... (Дает ему место рядом.) Хрущов. Великолепная сегодня погода, и аппетит у меня адский... Постойте, я водки выпью... (Пьет.) С новорожденным! Пирожком закушу... Юлечка, поцелуйте этот пирожок, он станет вкуснее... Та целует. Merci. Как живете, крестненький? Давно не видел Орловский. Да, давненько не видались. Ведь я за границей был. Хрущов. Слышал, слышал... Позавидовал вам. Федор, а ты как живешь? Федор Иванович. Ничего, вашими молитвами, как столбами, подпираемся... Хрущов. Дела твои как? Федор Иванович. Не могу пожаловаться. Живем. Только вот, братец ты мой, езды много. Замучился. Отсюда на Кавказ, из Кавказа сюда, отсюда опять на Кавказ - и этак без конца, скачешь как угорелый. Ведь у меня там - два именья! Хрущов. Знаю. Федор Иванович. Колонизацией занимаюсь и ловлю тарантулов и скорпионов. Дела вообще идут хорошо, но насчет "уймитесь, волнения страсти" - все обстоит по-прежнему. Хрущов. Влюблен, конечно? Федор Иванович. По этому случаю, Леший, надо выпить. (Пьет.) Господа, никогда не влюбляйтесь в замужних женщин! Честное слово, лучше быть раненным в плечо и в ногу навылет, как ваш покорнейший слуга, чем любить замужнюю... Такая беда, что просто... Соня. Безнадежно? Федор Иванович. Ну вот еще!
{12138}
осечки, оно и не дает. Захотел я, чтоб барыня меня полюбила, - она и полюбит. Так-то, брат Соня. Уж если я какую намечу, то, кажется, легче ей на луну вскочить, чем от меня уйти. Соня. Какой ты, однако, страшный... Федор Иванович. От меня не уйдешь, нет! Я с нею не сказал еще трех фраз, а она уж в моей власти... Да... я ей только сказал: "Сударыня, всякий раз, когда вы взглянете на какое-нибудь окно, вы должны вспомнить обо мне. Я хочу этого". Значит, вспоминает она обо мне тысячу раз в день. Мало того, я каждый день бомбандирую ее письмами. Елена Андреевна. Письма - это ненадежный прием. Она получает их, но может не читать. Федор Иванович. Вы думаете? Гм... Живу я на этом свете тридцать пять лет, а что-то не встречал таких феноменальных женщин, у которых хватало бы мужества не распечатать письмо. Орловский (любуясь им). Каков? Сыночек мой, красавец! Ведь и я таким был. Точь-в-точь таким! Только вот на войне не был, а водку пил и деньги мотал - страшное дело! Федор Иванович. Люблю я ее, Миша, серьезно, аспидски... Пожелай только она, и я отдал бы ей все... Увез бы ее к себе на Кавказ, на горы, жили бы мы припеваючи... Я, Елена Андреевна, сторожил бы ее, как верный пес, и была бы она для меня, как вот поет наш предводитель: "И будешь ты царицей мира, подруга верная моя". Эх, не знает она своего счастья! Хpущов. Кто же эта счастливица? Федор Иванович. Много будешь знать, скоро состаришься... Но довольно об этом. Теперь начнем из другой оперы. Помню, лет десять назад - Леня тогда еще гимназистом был - праздновали мы вот так же день его рождения. Ехал я отсюда домой верхом, и на правой руке сидела у меня Соня, а на левой - Юлька, и обе за мою бороду держались. Господа, выпьем за здоровье друзей юности моей, Сони и Юли! Дядин (хохочет). Это восхитительно! Это восхитительно! Федор Иванович, Как-то раз после войны пьянствовал я с одним турецким пашой в Трапезонде... Он меня и спрашивает...
{12139}
Дядин (перебивая). Господа, выпьем тост за отличные отношения! Виват дружба! Живьо! Федор Иванович. Стоп, стоп, стоп! Соня, прошу внимания! Держу, черт меня возьми, пари! Кладу вот на стол триста рублей! Пойдем после завтрака на крокет, и я держу пари, что в один раз пройду все ворота и обратно. Соня. Принимаю, только у меня трехсот рублей нет. Федор Иванович. Если проиграешь, то споешь мне сорок раз. Соня. Согласна. Дядин. Это восхитительно! Это восхитительно! Елена Андреевна (глядя на небо). Какая это птица летит? Желтухин. Это ястреб. Федор Иванович. Господа, за здоровье ястреба! Соня хохочет. Орловский. Ну, закатилась наша! Что ты? Хрущов хохочет. Ты-то чего? Марья Васильевна. Софи, это неприлично! Хрущов. Ох, виноват, господа... Сейчас кончу, сейчас... Орловский. Это называется - без ума смеяхся. Войницкий. Им обоим палец покажи, сейчас же захохочут. Соня! (Показывает палец.) Ну, вот... Хрущов. Будет вам! (Смотрит на часы.) Ну, отче Михаиле, поел, попил, теперь и честь знай. Пора ехать. Соня. Куда это? Хрущов. К больному. Опротивела мне моя медицина, как постылая жена, как длинная зима... Серебряков. Позвольте, однако, ведь медицина ваша профессия, дело, так сказать... Войницкий (с иронией). У него есть другая профессия. Он на своей земле торф копает. Серебряков. Что? Войницкий. Торф. Один инженер вычислил, как дважды два, что в его земле лежит торфу на семьсот двадцать тысяч. Не шутите.
{12140}
Хрущов. Я копаю торф не для денег. Войницкий. Для чего же вы его копаете? Хрущов. Для того, чтобы вы не рубили лесов. Войницкий. Почему же их не рубить? Если вас послушать, то леса существуют только для того, чтобы в них аукали парни и девки. Хрущов. Я этого никогда не говорил. Войницкий. И все, что я до сих пор имел честь слышать от вас в защиту лесов, - все старо, несерьезно и тенденциозно. Извините меня, пожалуйста. Я сужу не голословно, я почти наизусть знаю все ваши защитительные речи... Например... (Приподнятым тоном и жестикулируя, как бы подражая Хрущову.) Вы, о люди, истребляете леса, а они украшают землю, они учат человека понимать прекрасное и внушают ему величавое настроение. Леса смягчают суровый климат. Где мягче климат, там меньше тратится сил на борьбу с природой, и потому там мягче и нежнее человек. В странах, где климат мягок, люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движения грациозны. У них процветают науки и искусства, философии их не мрачна, отношения к женщине полны изящного благородства. И так далее, и так далее... Все это мило, но так мало убедительно, что позвольте мне продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева. Хрущов. Рубить леса из нужды можно, но пора перестать истреблять их. Все русские леса трещат от топоров, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и все оттого, что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо. Надо быть безрассудным варваром (показывает на деревья), чтобы жечь в своей печке эту красоту, разрушать то, чего мы не можем создать. Человеку даны разум и творческая сила, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а только разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее. Вы глядите на меня с иронией, и все, что я говорю, вам кажется старым и несерьезным, а когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный
{12141}
вот этими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью от сознания, что я помогаю богу создавать организм. Федор Иванович (перебивая). За твое здоровье, Леший! Войницкий. Все это прекрасно, но если бы взглянули на дело не с фельетонной точки зрения, а с научной, то... Соня. Дядя Жорж, у тебя язык покрыт ржавчиной. Замолчи! Хрущов. В самом деле, Егор Петрович, не будем говорить об этом. Прошу вас. Войницкий. Как угодно. Марья Васильевна. Ах! Соня. Бабушка, что с вами? Марья Васильевна (Серебрякову). Забыла я сказать вам, Александр... потеряла память... сегодня получила я письмо из Харькова от Павла Алексеевича... Вам кланяется... Серебряков. Благодарю, очень рад. Марья Васильевна. Прислал свою новую брошюру и просил показать вам. Серебряков. Интересно? Марья Васильевна. Интересно, но как-то странно. Опровергает то, что семь лет тому назад сам же защищал. Это очень, очень типично
{12142}
Я был светлою личностью... Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать свои глаза всякими отвлеченностями и схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, - и думал, что делаю хорошо... А теперь, если б вы знали, каким большим дураком я кажусь себе за то, что глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость! Серебряков. Постой. Ты, Жорж, точно обвиняешь в чем-то свои прежние убеждения... Соня. Довольно, папа! Скучно! Серебряков. Постой. Ты точно обвиняешь в чем-то свои прежние убеждения. Но виноваты не они, а ты сам. Ты забывал, что убеждения без дел мертвы. Нужно было дело делать. Войницкий. Дело? Не всякий, способен быть пишущим perpetuum mobile. Серебряков. Что ты хочешь этим сказать? Войницкий. Ничего. Прекратим этот разговор. Мы не дома. Марья Васильевна. Совсем потеряла память... Забыла вам, Александр, напомнить, чтобы вы перед завтраком приняли капли. Привезла их, а напомнить забыла... Серебряков. Не нужно. Марья Васильевна. Но ведь вы больны, Александр! Вы очень больны! Серебряков. Зачем же трезвонить об этом? Стар, болен, стар, болен... только и слышишь! (Желтухину.) Леонид Степаныч, позвольте мне встать и уйти в комнаты. Здесь немного жарко и кусают комары. Желтухин. Сделайте такое одолжение. Завтрак кончился. Серебряков. Благодарю вас. (Уходит в дом; за ним идет Марья Васильевна.) Юля (брату). Иди за профессором! Неловко! Желтухин (ей). Черт бы его взял! (Уходит.) Дядин. Юлия Степановна, позвольте вас поблагодарить от глубины души. (Целует руку.) Юля. Не за что, Илья Ильич! Вы мало ели... Ее благодарят. Не за что, господа! Вы все так мало кушали!
{12143}
Федор Иванович. Что же, господа, теперь будем делать? Пойдем сейчас на крокет пари держать... а потом? Юля. А потом обедать. Федор Иванович. А потом? Хрущов. Потом приезжайте все ко мне. Вечером рыбную ловлю на озере устроим. Федор Иванович. Превосходно. Дядин. Восхитительно. Соня. Так позвольте же, господа... Значит, сейчас мы пойдем на крокет пари держать... Потом пораньше пообедаем у Юли и этак часов в семь поедем к Леш... то есть вот к Михаилу Львовичу. Отлично. Пойдемте, Юлечка, за шарами. (Уходит с Юлей в дом.) Федор Иванович. Василий, неси вино на крокет! Будем пить за здоровье победителей. Ну, отче, пойдем заниматься благородной игрой. Орловский. Погоди, роднуша, мне нужно с профессором минуток пять посидеть, а то неловко. Этикет надо соблюсти. Пока поиграй моим шаром, а я скоро... (Уходит в дом.) Дядин. Пойду сейчас слушать ученейшего Александра Владимировича. Предвкушаю то высокое наслаждение, кото... Войницкий. Ты надоел, Вафля. Иди. Дядин. Иду-с. (Уходит в дом.) Федор Иванович (идя в сад, поет). И будешь ты царицей мира, подруга верная моя... (Уходит.) Хрущов. Я сейчас потихоньку уеду. (Войницкому.) Егор Петрович, убедительно прошу вас, не будем никогда говорить ни о лесах, ни о медицине. Не знаю почему, но когда вы заводите об этом речь, то у меня после этого весь день бывает такое чувство, как будто я пообедал из нелуженой посуды. Честь имею кланяться. (Уходит.) VIII Елена Андреевна и Войницкий. Войницкий. Узкий человек. Всем позволительно говорить глупости, но я не люблю, когда их говорят с пафосом. Елена Андреевна. А вы, Жорж, опять вели
{12144}
себя невозможно! Нужно было вам спорить с Марьей Васильевной и с Александром, говорить о perpetuum mobile! Как это мелко! Войницкий. Но если я его ненавижу! Елена Андреевна. Ненавидеть Александра не за что, он такой же, как и все... Соня и Юля проходят в сад с шарами и молотками для крокета. Войницкий. Если б вы могли видеть свое лицо, свои движения... Какая вам лень жить! Ах, какая лень! Eлена Андреевна. Ах, и лень, и скучно! Пауза. Все бранят моего мужа при мне, не стесняясь моим присутствием. Все смотрят на меня с сожалением: несчастная, у нее старый муж! Всем, даже очень добрым людям, хотелось бы, чтоб я ушла от Александра... Это участие ко мне, все эти сострадательные взгляды и вздохи сожаления клонятся к одному. Вот, как сказал сейчас Леший, все вы безрассудно губите леса, и скоро на земле ничего не останется, точно так вы безрассудно губите человека, и скоро по вашей милости на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни способности жертвовать собой. Почему вы не можете видеть равнодушно верную жену, если она не ваша? Потому что, прав этот Леший, во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга. Войницкий. Не люблю я этой философии! Елена Андреевна. Скажите этому Федору Иванычу, что он надоел мне своею наглостью. Это противно наконец. Смотреть мне в глаза и громко при всех говорить о своей любви к какой-то замужней женщине - удивительно остроумно! Голоса в саду: "Браво! Браво!" Но как, однако, мил этот Леший! Он бывает у нас часто, но я застенчива и ни разу не говорила с ним как следует, не обласкала его. Он подумает, что я злая или гордая. Вероятно, Жорж, оттого мы с вами такие друзья, что оба мы нудные, скучные люди! Нудные! Не смотрите на меня так, я этого не люблю.
{12145}
Войницкий. Могу ли я смотреть на вас иначе если я люблю вас? Вы мое счастье, жизнь, моя молодость!.. Я знаю, шансы мои на взаимность равны нолю, но мне ничего не нужно, позвольте мне только глядеть на вас, слышать ваш голос... Те же и Серебряков. Серебряков (в окне). Леночка, где ты? Елена Андреевна. Здесь. Серебряков. Иди посиди с нами, милая... (Скрывается.) Елена Андреевна идет к дому. Войницкий (идя за нею). Позвольте мне говорить о своей любви, не гоните меня прочь, и это одно будет для меня величайшим счастьем. 3анавес
{12146}
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Столовая в доме Серебрякова. Буфет, посреди комнаты обеденный стол. Второй час ночи. Слышно, как в саду стучит сторож. I Серебряков (сидит в кресле перед открытым окном и дремлет) и Елена Андреевна (сидит около него и тоже дремлет). Серебряков (очнувшись). Кто здесь? Соня, ты? Елена Андреевна. Это я... Серебряков. Ты, Леночка... Невыносимая боль! Елена Андреевна. У тебя плэд упал на пол... (Кутает ему ноги.) Я, Александр, затворю окно. Серебряков. Нет, мне душно... Я сейчас задремал, и мне снилось, будто у меня левая нога чужая... Проснулся от мучительной боли. Нет, это не подагра, скорей ревматизм. Который теперь час? Елена Андреевна. Двадцать минут второго. Пауза. Серебряков. Утром поищи в библиотеке Батюшкова. Кажется, он есть у нас. Елена Андреевна. А? Серебряков. Поищи утром Батюшкова. Помнится, он был у нас. Но отчего мне так тяжело дышать? Елена Андреевна. Ты устал. Вторую ночь не спишь. Серебряков. Говорят, у Тургенева от подагры сделалась грудная жаба. Боюсь, как бы у меня не было. Проклятая, отвратительная старость. Черт бы ее побрал.