Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7

Чехов Антон Павлович

{04170}

и пришла она в зверинец, что она с нетерпением ждала, когда выйдет из своей каморки пьяный Сюсин и начнет объяснения, и чтобы хоть чем-нибудь мотивировать свою злобу, она начинает придираться к плохой кормежке, тесноте клеток и проч. - Мы их кормим, - говорит Сюсин, насмешливо щуря глаза на публику.
– Даже сейчас будет кормление... помилуйте! Пожав плечами, он лезет под прилавок и достает из нагретых одеял маленького удава. - Мы их кормим... Нельзя! Те же актеры: не корми - околеют! Господин кролик, вене иси! Пожалуйте! На сцену появляется белый, красноглазый кролик. - Мое почтение-с!
– говорит Сюсин, жестикулируя перед его мордочкой пальцами.
– Честь имею представиться! Рекомендую господина удава, который желает вас скушать! Хо-хо-хо... Неприятно, брат? Морщишься? Что ж, ничего не поделаешь! Не моя тут вина! Не сегодня, так завтра... не я, так другой... всё равно. Философия, брат кролик! Сейчас вот ты жив, воздух нюхаешь, мыслишь, а через минуту ты - бесформенная масса! Пожалуйте. А жизнь, брат, так хороша! Боже, как хороша! - Не нужно кормления!
– слышатся голоса.
– Довольно! Не надо! - Обидно!
– продолжает Сюсин, как бы не слыша ропота публики.
– Личность, индивидуум, целая жизнь... имеет самочку, деточек и... и вдруг сейчас - гам! Пожалуйте! Как ни жаль, но что делать! Сюсин берет кролика и со смехом ставит его против пасти удава. Но не успевает кролик окаменеть от ужаса, как его хватают десятки рук. Слышны восклицания публики по адресу общества покровительства животным. Галдят, машут руками, стучат. Сюсин со смехом убегает в свою

каморку. Публика выходит из зверинца злая. Ее тошнит, как от проглоченной мухи. Но проходит день-другой, и успокоенных завсегдатаев зверинца начинает потягивать к Сюсину, как к водке или табаку. Им опять хочется его задирательного, дерущего холодом вдоль спины цинизма.

{04171}

ИНДЕЙСКИЙ ПЕТУХ

(МАЛЕНЬКОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ) - Чучело ты, чучело! Образина ты лысая!
– говорила однажды Пелагея Петровна своему супругу, отставному коллежскому секретарю Маркелу Ивановичу Лохматову.
– У всех мужья как мужья, одну только меня господь наказал сокровищем-лежебоком! У сестры Глашеньки муж и носки штопает, и кур кормит, и за провизией на рынок ходит. Прасковьи Ивановнин муж, и что это за человек! - только и ищет, чем бы жене своей угодить: то клопов из кроватей вываривает, то шубу выбивает, чтоб моль не поела, то рыбу чистит. Один только ты у меня, нечистый тебя знает, в кого уродился! День-деньской лежишь, как анафема, на диване и только и знаешь, что водку трескаешь да про Румелию балясы точишь!.. - Что же мне делать?
– робко спросил Маркел Иваныч. - Что делать! Да мало ли делов? Куда в хозяйстве ни сунься, везде дело. Взять хоть индейского петуха. Уж неделя, как тварь не пьет, не ест... вот-вот издохнет, а тебе и горя мало, наказание ты мое! У, так и тресну по уху! А ведь петух-то какой! Гора, а не петух! За пять рублей другого такого не купишь! - Что же мне тово... с петухом делать? Не к доктору же с ним идти! - Зачем к доктору? Доктора не обучены птицам... Ты у людей порасспроси... Люди всё знают... А то и сам бы, дуралей, своим умом пораскинул, как и что. В аптеку бы сходил. В аптеке много лекарств! - Пожалуй, я схожу в аптеку, - согласился Лохматов.
– Пожалуй. - И сходи! Дайте, скажи, мне на десять копеек крепительного! Маркел Иванович лениво поднялся с дивана, вздохнул и стал натягивать на себя панталоны (когда он сидит

{04172}

дома, Пелагея Петровна из экономии держит его в одном нижнем). Он был выпивши, в голове его от одного виска к другому перекатывалась тяжелая, свинцовая пуля, но мысль, что он идет сейчас делать дело, подбодрила его. Одевшись, он взял трость и степенно зашагал к аптеке. - Вам что угодно?
– спросил его в аптеке толстый лысый провизор с большими, пушистыми бакенами. - Мне чего-нибудь этакого...
– начал робко Маркел Иванович, почтительно глядя на пушистые бакены.
– У меня, собственно говоря, нет рецепта, и я сам не знаю, что мне нужно, может быть, вы мне посоветуете что-нибудь. - Да, а что случилось? - Дело в том, что уж неделя, как не пьет, не ест. Всё время, знаете ли, слабит. Скучный такой, унылый, словно потерял что-нибудь или совесть нечиста. Провизор приподнял углы губ, прищурился и обратился в слух. Фармацевты вообще любят, когда к ним обращаются за медицинскими советами. - А... гм...
– промычал он.
– Жар есть? - Этого я вам не могу сказать, не знаю... Уж вы будьте такие добрые, дайте чего-нибудь. Верите ли? Смотреть жалко! Был здоров, ходил по двору, а теперь на тебе!
– ни с того ни с сего нахмурился, наершился и из сарая не выходит. - В сарае нельзя... Теперь холодно. - Хорошо, мы его в кухню возьмем... А жалко будет, ежели тово... околеет. Без него индейки жить не могут. - Какие индейки?
– вытаращил глаза провизор. - Обыкновенные... с перьями. - Да вы про кого говорите? - Про индейского петуха. На лице провизора изобразилось "тьфу!". Углы губ опустились, и по строгому лицу пробежала тучка. - Я... не понимаю, - обиделся провизор. - Не понимаете, какой это индейский петух?
– в свою очередь не понял Лохматов.
– Есть обыкновенные петухи, что с курами ходят, а то индейский... большой такой, знаете ли, с хоботом на носу... и еще так посвистишь ему, а он растопырит крылья, нахохлится и - блы-блы-блы...

{04173}

– Мы индюков не лечим...
– пробормотал провизор, обидчиво отводя глаза в сторону. - Да их и лечить не нужно... Дать какого-нибудь пустяка и больше ничего... Ведь это не человек, а птица... и от пустяка поможет. - Извините, мне некогда. - Я знаю, что вам некогда, но сделайте такое одолжение! Что вам стоит дать чего-нибудь? Чего хотите, то и дайте, я не стану разговаривать. Будьте столь достолюбезны! Просительный тон Маркела Ивановича тронул провизора. Он опять нахмурился, поднял углы губ и задумался. - Вы говорите, что не пьет, не ест... что его слабит? - Да-с... Крепительного чего-нибудь. - Погодите, я сейчас. Провизор отошел к шкафчику, достал оттуда какую-то книгу и погрузился в чтение. Лицо его приняло сократовское выражение и на лбу собралось так много морщин, что Маркел Иванович, глядя на него, побоялся, как бы от напряжения кожи не порвалась провизорская лысина. - Я вам порошок дам, - сказал провизор, кончив чтение. - Покорнейше вас благодарю. Только, извините за выражение, как я ему этот порошок дам? Ведь он не клюет! Ежели бы он понимал свою пользу, а то ведь птица глупая, нерассудительная. Положишь перед ним порошок, а он и без внимания. - В таком случае я вам капель дам. - Ну, капли другое дело. Капли насильно влить можно. Провизор повернул голову в сторону и прокричал что-то по-немецки. - Ja! - откликнулся маленький черненький фармацевт. Лохматов направился туда, где возился этот фармацевт, облокотился о стойку и стал ждать. "Как он, собака, всё это ловко!
– думал он, следя за движениями пальцев фармацевта, делившего какой-то порошок на доли.
– И на всё ведь это нужна наука!"

{04174}

Покончив с порошками, фармацевт взял флакон, наболтал в него коричневой жидкости, завернул в бумагу и подошел к Лохматову. - Вам на десять копеек капель?
– спросил он. - Индейскому петуху. - Что?
– вытаращил глаза фармацевт. - Индейскому петуху. - С вами говорят по-человечески, - вспыхнул фармацевт, - вы и должны отвечать по-человечески. - Как же вам еще отвечать? Говорю, что индейскому петуху, так, значит, и индейскому петуху. Не орлу же! - Я это могу на свой счет принять!
– нахохлился аптекарь. - Зачем же на свой счет принять? Я сам заплачу. - Но мне некогда с вами шутить! Фармацевт отложил в сторону флакон с каплями, отошел в сторону и, сердито фыркая, стал что-то тереть в ступке. Маркел Иванович подождал еще немного, потом пожал плечами, вздохнул и вышел из аптеки. Придя домой, он снял сюртук, панталоны и жилет, почесался, покряхтел и лег на диван. - Ну, что? был в аптеке?
– набросилась на него Пелагея Петровна. - Был... ну их к чёрту! - Где же лекарство? - Не дают!
– махнул рукой Маркел Иванович и укрылся ватным одеялом. - Уу... так и дам по уху!

{04175}

СРЕДСТВО ОТ ЗАПОЯ

В город Д., в отдельном купе первого класса, прибыл на гастроли известный чтец и комик г. Фениксов-Дикобразов 2-й. Все встречавшие его на вокзале знали, что билет первого класса был куплен "для форса" лишь на предпоследней станции, а до тех пор знаменитость ехала в третьем; все видели, что, несмотря на холодное, осеннее время, на знаменитости были только летняя крылатка да ветхая котиковая шапочка, но, тем не менее, когда из вагона показалась сизая, заспанная физиономия Дикобразова 2-го, все почувствовали некоторый трепет и жажду познакомиться. Антрепренер Почечуев, по русскому обычаю, троекратно облобызал приезжего и повез его к себе на квартиру. Знаменитость должна была начать играть дня через два после приезда, но судьба решила иначе; за день до спектакля в кассу театра вбежал бледный, взъерошенный антрепренер и сообщил, что Дикобразов 2-й играть не может. - Не может!
– объявил Почечуев, хватая себя за волосы.
–

Как вам это покажется? Месяц, целый месяц печатали аршинными буквами, что у нас будет Дикобразов, хвастали, ломались, забрали абонементные деньги, и вдруг этакая подлость! А? Да за это повесить мало! - Но в чем дело? Что случилось? - Запил, проклятый! - Экая важность! Проспится. - Скорей издохнет, чем проспится! Я его еще с Москвы знаю: как начнет водку лопать, так потом месяца два без просыпа. Запой! Это запой! Нет, счастье мое такое! И за что я такой несчастный! И в кого я, окаянный, таким несчастным уродился! За что... за что над моей головой всю жизнь висит проклятие неба? (Почечуев трагик и по профессии и по натуре: сильные выражения, сопровождаемые биением по груди кулаками,

{04176}

ему очень к лицу.) И как я гнусен, подл и презренен, рабски подставляя голову под удары судьбы! Не достойнее ли раз навсегда покончить с постыдной ролью Макара, на которого все шишки валятся, и пустить себе пулю в лоб? Чего же жду я? Боже, чего я жду? Почечуев закрыл ладонями лицо и отвернулся к окну. В кассе, кроме кассира, присутствовало много актеров и театралов, а потому дело не стало за советами, утешениями и обнадеживаниями; но всё это имело характер философский или пророческий; дальше "суеты сует", "наплюйте" и "авось" никто не пошел. Один только кассир, толстенький, водяночный человек, отнесся к делу посущественней. - А вы, Прокл Львович, - сказал он, - попробуйте полечить его. - Запой никаким чёртом не вылечишь! - Не говорите-с. Наш парикмахер превосходно от запоя лечит. У него весь город лечится. Почечуев обрадовался возможности ухватиться хоть за соломинку, и через какие-нибудь пять минут перед ним уже стоял театральный парикмахер Федор Гребешков. Представьте вы себе высокую, костистую фигуру со впалыми глазами, длинной жидкой бородой и коричневыми руками, прибавьте к этому поразительное сходство со скелетом, которого заставили двигаться на винтах и пружинах, оденьте фигуру в донельзя поношенную черную пару, и у вас получится портрет Гребешкова. - Здорово, Федя!
– обратился к нему Почечуев.
– Я слышал, дружок, что ты того... лечишь от запоя. Сделай милость, не в службу, а в дружбу, полечи ты Дикобразова! Ведь, знаешь, запил! - Бог с ним, - пробасил уныло Гребешков.
– Актеров, которые попроще, купцов и чиновников я, действительно, пользую, а тут ведь знаменитость, на всю Россию! - Ну, так что ж? - Чтоб запой из него выгнать, надо во всех органах и суставах тела переворот произвесть. Я произведу в нем переворот, а он выздоровеет и в амбицию... "Как ты смел, - скажет, - собака, до моего лица касаться?" Знаем мы этих знаменитых! - Ни-ни... не отвиливай, братец! Назвался груздем - полезай в кузов! Надевай шапку, пойдем!

{04177}

Когда через четверть часа Гребешков входил в комнату Дикобразова, знаменитость лежала у себя на кровати и со злобой глядела на висячую лампу. Лампа висела спокойно, по Дикобразов 2-й не отрывал от нее глаз и бормотал: - Ты у меня повертишься! Я тебе, анафема, покажу, как вертеться! Разбил графин, и тебя разобью, вот увидишь! А-а-а... и потолок вертится... Понимаю: заговор! Но лампа, лампа! Меньше всех, подлая, но больше всех вертится! Постой же... Комик поднялся и, потянув за собой простыню, сваливая со столика стаканы и покачиваясь, направился к лампе, но на полпути наткнулся на что-то высокое, костистое... - Что такое!?
– заревел он, поводя блуждающими глазами.
– Кто ты? Откуда ты? А? - А вот я тебе покажу, кто я... Пошел на кровать! И не дожидаясь, когда комик пойдет к кровати, Гребешков размахнулся и трахнул его кулаком по затылку с такой силой, что тот кубарем полетел на постель. Комика, вероятно, раньше никогда не били, потому что он, несмотря на сильную хмель, поглядел на Гребешкова с удивлением и даже с любопытством. - Ты... ты ударил? По... постой, ты ударил? - Ударил. Нешто еще хочешь? И парикмахер ударил Дикобразова еще раз, по зубам. Не знаю, что тут подействовало, сильные ли удары, или новизна ощущения, но только глаза комика перестали блуждать и в них замелькало что-то разумное. Он вскочил и не столько со злобой, сколько с любопытством стал рассматривать бледное лицо и грязный сюртук Гребешкова. - Ты... ты дерешься?
– забормотал он.
– Ты... ты смеешь? - Молчать! И опять удар по лицу. Ошалевший комик стал было защищаться, но одна рука Гребешкова сдавила ему грудь, другая заходила по физиономии. - Легче! Легче!
– послышался из другой комнаты голос Почечуева.
– Легче, Феденька! - Ничего-с, Прокл Львович! Сами же потом благодарить станут!

{04178}

– Все-таки ты полегче!
– проговорил плачущим голосом Почечуев, заглядывая в комнату комика.
– Тебе-то ничего, а меня мороз по коже дерет. Ты подумай: среди бела дня бьют человека правоспособного, интеллигентного, известного, да еще на собственной квартире... Ах! - Я, Прокл Львович, бью не их, а беса, что в них сидит. Уходите, сделайте милость, и не беспокойтесь. Лежи, дьявол!
– набросился Федор на комика.
– Не двигайся! Что-о-о? Дикобразовым овладел ужас. Ему стало казаться, что всё то, что раньше кружилось и было им разбиваемо, теперь сговорилось и единодушно полетело на его голову. - Караул!
– закричал он.
– Спасите! Караул! - Кричи, кричи, леший! Это еще цветки, а вот погоди, ягодки будут! Теперь слушай; ежели ты скажешь еще хоть одно слово или пошевельнешься, убью! Убью и не пожалею! Заступиться, брат, некому! Не придет никто, хоть из пушки пали. А ежели смиришься и замолчишь, водочки дам. Вот она, водка-то! Гребешков вытащил из кармана полуштоф водки и блеснул им перед глазами комика. Пьяный, при виде предмета своей страсти, забыл про побои и даже заржал от удовольствия. Гребешков вынул из жилетного кармана кусочек грязного мыла и сунул его в полуштоф. Когда водка вспенилась и замутилась, он принялся всыпать в нее всякую дрянь. В полуштоф посыпались селитра, нашатырь, квасцы, глауберова соль, сера, канифоль и другие "специи", продаваемые в москательных лавочках. Комик пялил глаза на Гребешкова и страстно следил за движениями полуштофа. В заключение парикмахер сжег кусок тряпки, высыпал пепел в водку, поболтал и подошел к кровати. - Пей!
– сказал он, наливая пол-чайного стакана.
– Разом! Комик с наслаждением выпил, крякнул, но тотчас же вытаращил глаза. Лицо у него вдруг побледнело, на лбу выступил пот. - Еще пей!
– предложил Гребешков. - Не... не хочу! По... постой... - Пей, чтоб тебя!.. Пей! Убью! Дикобразов выпил и, застонав, повалился на подушку.

{04179}

Через минуту он приподнялся, и Федор мог убедиться, что его специя действует. - Пей еще! Пущай у тебя все внутренности выворотит, это хорошо. Пей! И для комика наступило время мучений. Внутренности его буквально переворачивало. Он вскакивал, метался на постели и с ужасом следил за медленными движениями своего беспощадного и неугомонного врага, который не отставал от него ни на минуту и неутомимо колотил его, когда он отказывался от специи. Побои сменялись специей, специя побоями. Никогда в другое время бедное тело Фениксова-Дикобразова 2-го не переживало таких оскорблений и унижений, и никогда знаменитость не была так слаба и беззащитна, как теперь. Сначала комик кричал и бранился, потом стал умолять, наконец, убедившись, что протесты ведут к побоям, стал плакать. Почечуев, стоявший за дверью и подслушивавший, в конце концов не выдержал и вбежал в комнату комика. - А ну тебя к чёрту!
– сказал он, махая руками.
– Пусть лучше пропадают абонементные деньги, пусть он водку пьет, только не мучь ты его, сделай милость! Околеет ведь, ну тебя к чёрту! Погляди: совсем ведь околел! Знал бы, ей-богу не связывался... - Ничего-с... Сами еще благодарить будут, увидите-с... Ну, ты что еще там?
– повернулся Гребешков к комику.
– Влетит! До самого вечера провозился он с комиком. И сам умаялся, и его заездил. Кончилось тем, что комик страшно ослабел, потерял способность даже стонать и окаменел с выражением ужаса на лице. За окаменением наступило что-то похожее на сон. На другой день комик, к великому удивлению Почечуева, проснулся, - стало быть, не умер. Проснувшись, он тупо огляделся, обвел комнату блуждающим взором и стал припоминать. - Отчего это у меня всё болит?
– недоумевал он.
– Точно по мне поезд прошел. Нешто водки выпить? Эй, кто там? Водки! В это время за дверью стояли Почечуев и Гребешков. - Водки просит, стало быть, не выздоровел!
– ужаснулся Почечуев.