Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7
Шрифт:
{04334}
Все знали, что в доме переполох, что хозяйка в горе, и молчали. Слышны были только жеванье и стук ложек о тарелки. Разговор начала сама хозяйка. - Что у нас к третьему блюду?
– спросила она у лакея томным, страдальческим голосом. - Эстуржон а ля рюсс!
– ответил лакей. - Это, Феня, я заказал...
– поторопился сказать Николай Сергеич.
– Рыбы захотелось. Если тебе не нравится, ma chиre, то пусть не подают. Я ведь это так... между прочим... Федосья Васильевна не любила кушаний, которые заказывала не она сама, и теперь глаза у нее наполнились слезами. - Ну, перестанем волноваться, - сказал сладким голосом Мамиков, ее домашний доктор, слегка касаясь ее руки и улыбаясь также сладко.
– Мы и без того достаточно нервны. Забудем о броши! Здоровье дороже двух тысяч! - Мне не жалко двух тысяч!
– ответила хозяйка, и крупная слеза потекла по ее щеке.
– Меня возмущает самый факт! Я не потерплю в своем доме воров. Мне не жаль, мне ничего не жаль, но красть у меня - это такая неблагодарность! Так платят мне за мою доброту... Все глядели в свои тарелки, но Машеньке показалось, что после слов хозяйки на нее псе взглянули. Комок вдруг подступил к горлу, она заплакала и прижала платок к лицу. - Pardon, - пробормотала она.
– Я не могу. Голова болит. Уйду. И она встала из-за стола, неловко гремя стулом и еще больше смущаясь, и быстро вышла. - Бог знает что!
– проговорил Николай Сергеич, морщась.
– Нужно было делать у нее обыск! Как это, право... некстати. - Я не говорю, что она взяла брошку, - сказала Федосья Васильевна, - но разве ты можешь поручиться за нее? Я, признаюсь, плохо верю этим ученым беднячкам. - Право, Феня,
{04335}
– Я не знаю ваших законов. Я только знаю, что у меня пропала брошка, вот и всё. И я найду эту брошку! - она ударила по тарелке вилкой, и глаза у нее гневно сверкнули.
– А вы ешьте и не вмешивайтесь в мои дела! Николай Сергеич кротко опустил глаза и вздохнул. Машенька между тем, придя к себе в комнату, повалилась в постель. Ей уже не было ни страшно, ни стыдно, а мучило ее сильное желание пойти и отхлопать по щекам эту черствую, эту надменную, тупую, счастливую женщину. Лежа, она дышала в подушку и мечтала о том, как бы хорошо было пойти теперь купить самую дорогую брошь и бросить ею в лицо этой самодурке. Если бы бог дал, Федосья Васильевна разорилась, пошла бы по миру и поняла бы весь ужас нищеты и подневольного состояния и если бы оскорбленная Машенька подала ей милостыню! О, если бы получить большое наследство, купить коляску и прокатить с шумом мимо ее окон, чтобы она позавидовала! Но всё это мечты, в действительности же оставалось только одно - поскорее уйти, не оставаться здесь ни одного часа. Правда, страшно потерять место, опять ехать к родителям, у которых ничего нет, но что же делать? Машенька не могла видеть уже ни хозяйки, ни своей маленькой комнаты, ей было здесь душно, жутко. Федосья Васильевна, помешанная на болезнях и на своем мнимом аристократизме, опротивела ей до того, что кажется, всё на свете стало грубо и неприглядно оттого, что живет эта женщина. Машенька прыгнула с кровати и стала укладываться. - Можно войти?
– спросил за дверью Николай Сергеич; он подошел к двери неслышно и говорил тихим, мягким голосом.
– Можно? - Войдите. Он вошел и остановился у двери. Глаза его глядели тускло и красный носик его лоснился. После обеда он пил пиво, и это было заметно по его походке, по слабым, вялым рукам. - Это что же?
– спросил он, указывая на корзину. - Укладываюсь. Простите, Николай Сергеич, но я не могу долее оставаться в вашем доме. Меня глубоко оскорбил этот обыск!
{04336}
– Я понимаю... Только вы это напрасно... Зачем? Обыскали, а вы того... что вам от этого? Вас не убудет от этого. Машенька молчала и продолжала укладываться. Николай Сергеич пощипал свои усы, как бы придумывая, что сказать еще, и продолжал заискивающим голосом: - Я, конечно, понимаю, но надо быть снисходительной. Знаете, моя жена нервная, взбалмошная, нельзя судить строго... Машенька молчала. - Если уж вы так оскорблены, - продолжал Николай Сергеич, - то извольте, я готов извиниться перед вами. Извините. Машенька ничего не ответила, а только ниже нагнулась к своему чемодану. Этот испитой, нерешительный человек ровно ничего не значил в доме. Он играл жалкую роль приживала и лишнего человека даже у прислуги; и извинение его тоже ничего не значило. - Гм... Молчите? Вам мало этого? В таком случае я за жену извиняюсь. От имени жены... Она поступила нетактично, я признаю, как дворянин... Николай Сергеич прошелся, вздохнул и продолжал: - Вам надо еще, значит, чтоб у меня ковыряло вот тут, под сердцем... Вам надо, чтобы меня совесть мучила... - Я знаю, Николай Сергеич, вы не виноваты, - сказала Машенька, глядя ему прямо в лицо своими большими заплаканными глазами.
– Зачем же вам мучиться? - Конечно... Но вы все-таки того... не уезжайте... Прошу вас. Машенька отрицательно покачала головой. Николай Сергеич остановился у окна и забарабанил по стеклу. - Для меня подобные недоразумения - это чистая пытка, - проговорил он.
– Что же мне, на колени перед вами становиться, что ли? Вашу гордость оскорбили, и вот вы плакали, собираетесь уехать, но ведь и у меня тоже есть гордость, а вы ее не щадите. Или хотите, чтоб я сказал вам то, чего и на исповеди не скажу? Хотите? Послушайте, вы хотите, чтобы я признался в том, в чем даже перед смертью на духу не признаюсь? Машенька молчала. - Я взял у жены брошку!
– быстро сказал Николай Сергеич.
– Довольны теперь? Удовлетворены? Да, я... взял...
{04337}
Только, конечно, я надеюсь на вашу скромность... Ради бога, никому ни слова, ни полнамека! Машенька, удивленная и испуганная, продолжала укладываться; она хватала свои вещи, мяла их и беспорядочно совала в чемодан и корзину. Теперь, после откровенного признания, сделанного Николаем Сергеичем, она не могла оставаться ни одной минуты и уже не понимала, как она могла жить раньше в этом доме. - И удивляться нечего...
– продолжал Николай Сергеич, помолчав немного.
– Обыкновенная история! Мне деньги нужны, а она... не дает. Ведь этот дом и всё это мой отец наживал, Марья Андреевна! Всё ведь это мое, и брошка принадлежала моей матери, и... всё мое! А она забрала, завладела всем... Не судиться же мне с ней, согласитесь... Прошу вас, убедительно, извините и... и останьтесь. Tout comprendre, tout pardonner. Остаетесь? - Нет!
– сказала Машенька решительно, начиная дрожать.
– Оставьте меня, умоляю вас. - Ну, бог с вами, - вздохнул Николай Сергеич, садясь на скамеечку около чемодана.
– Я, признаться, люблю тех, кто еще умеет оскорбляться, презирать и прочее. Век бы сидел и на ваше негодующее лицо глядел... Так, стало быть, не остаетесь? Я понимаю... Иначе и быть не может... Да, конечно... Вам-то хорошо, а вот мне так - тпррр!.. Ни на шаг из этого погреба. Поехать бы в какое-нибудь наше имение, да там везде сидят эти женины прохвосты... управляющие, агрономы, чёрт бы их взял. Закладывают, перезакладывают... Рыбы не ловить, травы не топтать, деревьев не ломать. - Николай Сергеич!
– послышался из залы голос Федосьи Васильевны.
– Агния, позови барина! - Так не остаетесь?
– спросил Николай Сергеич, быстро поднимаясь и идя к двери.
– А то бы остались, ей-богу. Вечерком я заходил бы к вам... толковали бы. А? Останьтесь! Уйдете вы, и во всем доме не останется ни одного человеческого лица. Ведь это ужасно! Бледное, испитое лицо Николая Сергеича умоляло, но Машенька отрицательно покачала головой, и он, махнув рукой, вышел. Через полчаса она была уже в дороге.
{04338}
БЕСЕДА ПЬЯНОГО С ТРЕЗВЫМ ЧЁРТОМ Бывший чиновник интендантского управления, отставной коллежский секретарь Лахматов, сидел у себя за столом и, выпивая шестнадцатую рюмку, размышлял о братстве, равенстве и свободе. Вдруг из-за лампы выглянул на него чёрт... Но не пугайтесь, читательница. Вы знаете, что такое чёрт? Это молодой человек приятной наружности, с черной, как сапоги, рожей и с красными выразительными глазами. На голове у него, хотя он и не женат, рожки... Прическа а la Капуль. Тело покрыто зеленой шерстью и пахнет псиной. Внизу спины болтается хвост, оканчивающийся стрелой... Вместо пальцев - когти, вместо ног - лошадиные копыта. Лахматов, увидев чёрта, несколько смутился, но потом, вспомнив, что зеленые черти имеют глупое обыкновенно являться ко всем вообще подвыпившим людям, скоро успокоился. - С кем я имею честь говорить?
– обратился он к непрошенному гостю. Чёрт сконфузился и потупил глазки. - Вы не стесняйтесь, - продолжал Лахматов.
– Подойдите ближе... Я человек без предрассудков, и вы можете говорить со мной искренно... по душе... Кто вы? Чёрт нерешительно подошел к Лахматову и, подогнув под себя хвост, вежливо поклонился. - Я чёрт, или дьявол...
– отрекомендовался он.
– Состою чиновником особых поручений при особе его превосходительства директора адской канцелярии г. Сатаны! - Слышал, слышал... Очень приятно. Садитесь! Не хотите ли водки? Очень рад... А чем вы занимаетесь? Чёрт еще больше сконфузился... - Собственно говоря, занятий у меня определенных нет...
– ответил он, в смущении кашляя и сморкаясь в "Ребус".
– Прежде, действительно, у нас было занятие...
{04339}
Мы людей искушали... совращали их с пути добра на стезю зла... Теперь же это занятие, антр-ну-суади, и плевка не стоит... Пути добра нет уже, не с чего совращать. И к тому же люди стали хитрее нас... Извольте-ка вы искусить человека, когда он в университете все науки кончил, огонь, воду и медные трубы прошел! Как я могу учить вас украсть рубль, ежели вы уже без моей помощи
– ответил чёрт.
– Штат нисколько не изменился... По-прежнему квартира, освещение и отопление казенные... Жалованья же нам не дают, потому что все мы считаемся сверхштатными и потому что чёрт - должность почетная... Вообще, откровенно говоря, плохо живется, хоть по миру иди... Спасибо людям, научили нас взятки брать, а то бы давно уже мы переколели... Только и живем доходами... Поставляешь грешникам провизию, ну и... хапнешь... Сатана постарел, ездит всё на Цукки смотреть, не до отчетности ему теперь... Лахматов налил чёрту рюмку водки. Тот выпил и разговорился. Рассказал он все тайны ада, излил свою душу, поплакал и так понравился Лахматову, что тот оставил его даже у себя ночевать. Чёрт спал в печке и всю ночь бредил. К утру он исчез.
{04340}
АНЮТА
В самом дешевом номерке меблированных комнат "Лиссабон" из угла в угол ходил студент-медик 3-го курса, Степан Клочков, и усердно зубрил свою медицину. От неустанной, напряженной зубрячки у него пересохло во рту и выступил на лбу пот. У окна, подернутого у краев ледяными узорами, сидела на табурете его жилица, Анюта, маленькая, худенькая брюнетка лет 25-ти, очень бледная, с кроткими серыми глазами. Согнувши спину, она вышивала красными нитками по воротнику мужской сорочки. Работа была спешная... Коридорные часы сипло пробили два пополудни, а в номерке еще не было убрано. Скомканное одеяло, разбросанные подушки, книги, платье, большой грязный таз, наполненный мыльными помоями, в которых плавали окурки, сор на полу - всё, казалось, было свалено в одну кучу, Нарочно перемешано, скомкано... - Правое легкое состоит из трех долей...
– зубрил Клочков.
– Границы! Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4-5 ребер, на боковой поверхности до 4-го ребра... назади до spina scapulae... Клочков, силясь представить себе только что прочитанное, поднял глаза к потолку. Не получив ясного представления, он стал прощупывать у себя сквозь жилетку верхние ребра. - Эти ребра похожи на рояльные клавиши, - сказал он.
– Чтобы не спутаться в счете, к ним непременно нужно привыкнуть. Придется поштудировать на скелете и на живом человеке... А ну-ка, Анюта, дай-ка я ориентируюсь! Анюта оставила вышиванье, сняла кофточку и выпрямилась. Клочков сел против нее, нахмурился и стал считать ее ребра.
{04341}
– Гм... Первое ребро не прощупывается... Оно за ключицей... Вот это будет второе ребро... Так-с... Это вот третье... Это вот четвертое... Гм... Так-с... Что ты жмешься? - У вас пальцы холодные! - Ну, ну... не умрешь, не вертись... Стало быть, это третье ребро, а это четвертое... Тощая ты такая на вид, а ребра едва прощупываются. Это второе... это третье... Нет, этак спутаешься и не представишь себе ясно... Придется нарисовать. Где мой уголек? Клочков взял уголек и начертил им на груди у Анюты несколько параллельных линий, соответствующих ребрам. - Превосходно. Всё, как на ладони... Ну-с, а теперь и постучать можно. Встань-ка! Анюта встала и подняла подбородок. Клочков занялся выстукиванием и так погрузился в это занятие, что не заметил, как губы, нос и пальцы у Анюты посинели от холода. Анюта дрожала и боялась, что медик, заметив ее дрожь, перестанет чертить углем и стучать, и потом, пожалуй, дурно сдаст экзамен. - Теперь всё ясно, - сказал Клочков, перестав стучать.
– Ты сиди так и не стирай угля, а я пока подзубрю еще немножко. И медик опять стал ходить и зубрить. Анюта, точно татуированная, с черными полосами на груди, съежившись от холода, сидела и думала. Она говорила вообще очень мало, всегда молчала и всё думала, думала... За все шесть-семь лет ее шатания по меблированным комнатам, таких, как Клочков, знала она человек пять. Теперь все они уже покончали курсы, вышли в люди и, конечно, как порядочные люди, давно уже забыли ее. Один из них живет в Париже, два докторами, четвертый художник, а пятый даже, говорят, уже профессор. Клочков - шестой... Скоро и этот кончит курс, выйдет в люди. Несомненно, будущее прекрасно, и из Клочкова, вероятно, выйдет большой человек, но настоящее совсем плохо: у Клочкова нет табаку, нет чаю, и сахару осталось четыре кусочка. Нужно как можно скорее оканчивать вышиванье, нести к заказчице и потом купить на полученный четвертак и чаю и табаку. - Можно войти?
– послышалось за дверью.
{04342}
Анюта быстро накинула себе на плечи шерстяной платок. Вошел художник Фетисов. - А я к вам с просьбой, - начал он, обращаясь к Клочкову и зверски глядя из-под нависших на лоб волос. - Сделайте одолжение, одолжите мне вашу прекрасную девицу часика на два! Пишу, видите ли, картину, а без натурщицы никак нельзя! - Ах, с удовольствием!
– согласился Клочков.
– Ступай, Анюта. - Чего я там не видела!
– тихо проговорила Анюта. - Ну, полно! Человек для искусства просит, а не для пустяков каких-нибудь. Отчего не помочь, если можешь? Анюта стала одеваться. - А что вы пишете?
– спросил Клочков. - Психею. Хороший сюжет, да всё как-то не выходит; приходится всё с разных натурщиц писать. Вчера писал одну с синими ногами. Почему, спрашиваю, у тебя синие ноги? Это, говорит, чулки линяют. А вы всё зубрите! Счастливый человек, терпение есть. - Медицина такая штука, что никак нельзя без зубрячки. - Гм... Извините, Клочков, но вы ужасно по-свински животе! Чёрт знает как живете! - То есть как? Иначе нельзя жить... От батьки я получаю только двенадцать в месяц, а на эти деньги мудрено жить порядочно. - Так-то так...
– сказал художник и брезгливо поморщился, - но можно все-таки лучше жить... Развитой человек обязательно должен быть эстетиком. Но правда ли? А у вас тут чёрт знает что! Постель не прибрана, помои, сор... вчерашняя каша на тарелке... тьфу! - Это правда, - сказал медик и сконфузился, - но Анюте некогда было сегодня убрать. Всё время занята. Когда художник и Анюта вышли, Клочков лег на диван и стал зубрить лежа, потом нечаянно уснул и, проснувшись через час, подпер голову кулаками и мрачно задумался. Ему вспомнились слова художника о том, что развитой человек обязательно должен быть эстетиком, и его обстановка в самом деле казалась ему теперь
{04343}
противной, отталкивающей. Он точно бы провидел умственным оком то свое будущее, когда он будет принимать своих больных в кабинете, пить чай в просторной столовой, в обществе жены, порядочной женщины, - и теперь этот таз с помоями, в котором плавали окурки, имел вид до невероятия гадкий. Анюта тоже представлялась некрасивой, неряшливой, жалкой... И он решил расстаться с ней, немедля, во что бы то ни стало. Когда она, вернувшись от художника, снимала шубу, он поднялся и сказал ей серьезно: - Вот что, моя милая... Садись и выслушай. Нам нужно расстаться! Одним словом, жить с тобою я больше не желаю. Анюта вернулась от художника такая утомленная, изнеможенная. Лицо у нее от долгого стояния на натуре осунулось, похудело, и подбородок стал острей. В ответ на слова медика она ничего не сказала, и только губы у нее задрожали. - Согласись, что рано или поздно нам всё равно пришлось бы расстаться, - сказал медик.
– Ты хорошая, добрая, и ты не глупая, ты поймешь... Анюта опять надела шубу, молча завернула свое вышиванье в бумагу, собрала нитки, иголки; сверток с четырьмя кусочками сахару нашла на окне и положила на столе возле книг. - Это ваше... сахар...
– тихо сказала она и отвернулась, чтобы скрыть слезы. - Ну, что же ты плачешь?
– спросил Клочков. Он прошелся по комнате в смущении и сказал: - Странная ты, право... Сама ведь знаешь, что нам необходимо расстаться. Не век же нам быть вместе. Она уже забрала все свои узелки и уже повернулась к нему, чтобы проститься, и ему стало жаль ее. "Разве пусть еще одну неделю поживет здесь?
– подумал он.
– В самом деле, пусть еще поживет, а через неделю я велю ей уйти". И, досадуя на свою бесхарактерность, он крикнул ей сурово: - Ну, что же стоишь? Уходить, так уходить, а не хочешь, так снимай шубу и оставайся! Оставайся! Анюта сняла шубу, молча, потихоньку, потом высморкалась, тоже потихоньку, вздохнула и бесшумно