Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

Гумилев Николай Степанович

X

Дуглас, охотник на слонов, Сердился: ужин не готов, Любимый мул его издох, И новый проводник был плох. Он взял ружье и вышел в лес, На пальму высохшую влез И ждал. Он знал, что здесь пойдет На водопой лесной народ, А у него мечта одна — Убить огромного слона, Особенно когда клыки И тяжелы, и велики. Вот засветился Южный Крест, И тишина легла окрест, Как будто старый Дух Лесов Замедлил бег ночных часов. И вот явились: дикобраз, За ним уродливые гну, Вслед козы — и решил Дуглас: «Я после застрелю одну». Но, рыжей гривою тряся, Высоко голову неся, Примчался с тяжким скоком лев, И все бежали, оробев, И даже буйвол отступил, Сердито фыркнув, в мокрый ил. Царь долго пил, потом зевнул И вдруг вскочил и заревел; В лесу раздался смутный гул, Как будто ветер прошумел; И пересекся небосклон Коричневою полосой, — То,

поднимая хобот, слон- Вожак вел стадо за собой. Ему согнувшийся Дуглас Навел винтовку между глаз; Так не один гигант лесной Сражен был пулей разрывной. Он был готов спустить курок, Когда почувствовал толчок И промахнулся. Это Мик К нему среди ветвей проник: «А, негодяй! — вскричал Дуглас. — Знай, ты раскаешься сейчас!» И тот ответил: «Гета [16] , ну! Не надо делать зла слону. Идет под старость каждый слон Всё на один и тот же склон, Где травы, данные слонам, Вкусней, и родники свежей, И умирает мирно там Среди прадедовских костей. Коль ты согласен, я готов Твоим слугою быть, а мне Известно кладбище слонов, В галасской скрытое стране». — «Пусть Бог хранит тебя за то! — Вскричал Дуглас, забывши злость. — Идем! и в Глазго, и в Бордо Слоновья требуется кость». Вплоть до утра работал Мик, Хвосты и гривы мулам стриг И чистил новое свое Шестизарядное ружье. Прошло три месяца, и вот В Адис-Абебу Мик ведет Из диких, неизвестных стран С слоновой костью караван. Дуглас мечтает: «Богачу Я всё на месте продаю И милльонером укачу К себе, в Шотландию мою!» Сто тридцать ящиков вина, Сто тридцать ярдов полотна Подносит негусу Дуглас И так кончает свой рассказ: «Я караван мулиный свой Оставил Мику. Он богат. В Адис-Абебе зашумят, Что это нагадрас [17] большой. Его в верховный свой совет Прими и совещайся с ним. Он защитит тебя от бед Умом и мужеством своим». Орлиный светлый взгляд один На Мика бросил властелин И, улыбнувшись, сделал знак, Обозначавший: будет так. В Адис-Абебе не найти Глупца, который бы не знал, Что Мик на царственном пути Прекрасней солнца воссиял. С ним, благосклонен и велик, Советуется Менелик, Он всех отважней на войне, Всех уважаемей в стране. В Адис-Абебе нет теперь Несчастного иль пришлеца, Пред кем бы не открылась дверь Большого Микова дворца. Там вечно для радушных встреч, Пиров до самого утра, Готовится прохладный тэдж [18] И золотая инджира. И во дворце его живет, Встречая ласку и почет, С ним помирившийся давно Слепой старик, Ато-Гано.

16

Гета — по-абиссински «господин».

17

Нагадрас — собственник каравана, почетное название богатых купцов.

18

Тэдж — абиссинское пиво, любимый национальный напиток.

4. Юдифь

Какой мудрейшею из мудрых пифий Поведан будет нам нелицемерный Рассказ об иудеянке Юдифи, О вавилонянине Олоферне? Ведь много дней томилась Иудея, Опалена горячими ветрами, Ни спорить, ни покорствовать не смея, Пред красными, как зарево, шатрами. Сатрап был мощен и прекрасен телом, Был голос у него, как гул сраженья, И всё же девушкой не овладело Томительное головокруженье. Но, верно, в час блаженный и проклятый, Когда, как омут, приняло их ложе, Поднялся ассирийский бык крылатый, Так странно с ангелом любви несхожий. Иль, может быть, в дыму кадильниц рея И вскрикивая в грохоте тимпана, Из мрака будущего Саломея Кичилась головой Йоканаана.

5. Почтовый чиновник

Ушла... Завяли ветки Сирени голубой, И даже чижик в клетке Заплакал надо мной. Что пользы, глупый чижик, Что пользы нам грустить, Она теперь в Париже, В Берлине, может быть. Страшнее страшных пугал Красивым честный путь, И нам в наш тихий угол Беглянки не вернуть. От Знаменья псаломщик, В цилиндре на боку, Большой, костлявый, тощий, Зайдет попить чайку. На днях его подруга Ушла в веселый дом, И мы теперь друг друга, Наверное, поймем. Мы ничего не знаем, Ни как, ни почему, Весь мир необитаем, Неясен он уму. А песню вырвет мука, Так старая она: «Разлука ты, разлука, Чужая сторона!»

6. Ольге Людвиговне Кардовской

Мне на Ваших картинах ярких Так таинственно слышна Царскосельских

столетних парков Убаюкивающая тишина. Разве можно желать чужого, Разве можно жить не своим... Но и краски ведь то же слово, И узоры линий — ритм. 1 марта 1914 г., Анна Ахматова, Царское Село

7

Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно, Вы улыбнулись рассеянно и отказали бесстрастно. Любит высокое небо и древние звезды поэт, Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет. Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине, Ритмы движений небывших звенели и пели во мне. Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина, Словно приблизилась тайно иль стала солнцем луна; Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук; Вижу два белые стебля высоко закинутых рук, Губы ночные, подобные бархатным красным цветам... Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая там! В синей тунике из неба ночного затянутый стан Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман, Быстро змеистые молнии легкая чертит нога. — Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега, Если за горькое счастье и сладкую муку свою Принят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю. ...Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно, Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной. 16 марта 1914 г.

8

Пролетела стрела Голубого Эрота, И любовь умерла, И настала дремота. В сердце легкая дрожь Золотого похмелья, Золотого, как рожь, Как ее ожерелье. Снова лес и поля Мне открылись, как в детстве, И запутался я В этом милом наследстве. Легкий шорох шагов, И на белой тропинке Грузных майских жуков Изумрудные спинки. Но в душе у меня Затаилась тревога, Вот прольется, звеня, Зов военного рога. Зорко смотрит Эрот, Он не бросил колчана... И пылающий рот Багровеет, как рана.

9. Вечер

Как этот ветер грузен, не крылат! С надтреснутою дыней схож закат, И хочется подталкивать слегка Катящиеся вяло облака. В такие медленные вечера Коней карьером гонят кучера, Сильней веслом рвут воду рыбаки, Ожесточенней рубят лесники Огромные кудрявые дубы... А те, кому доверены судьбы Вселенского движения и в ком Всех ритмов бывших и небывших дом, Слагают окрыленные стихи, Расковывая косный сон стихий.

10. На острове

Над этим островом какие выси, Какой туман! И Апокалипсис здесь был написан И умер Пан! А есть другие: с пальмами, с лугами, Где весел жнец И где позванивают бубенцами Стада овец. И скрипку, дивно выгнутую, в руки, Едва дыша, Я взял и слушал, как бежала в звуки Ее душа. Ах это только чары, что судьбою Я побежден, Что ночью звездный дождь над головою И звон и стон. Я вольный, снова верящий удачам, Я тот, я в том, Целую девушку с лицом горячим И с жадным ртом. Прерывных слов, объятий перемены Томят и жгут, А милые нас обступили стены И стерегут. Как содрогается она — в улыбке Какой вопрос! Увы, иль это только стоны скрипки Под взором звезд.

11. Сон

Застонал я от сна дурного И проснулся, тяжко скорбя: Снилось мне — ты любишь другого И что он обидел тебя. Я бежал от моей постели, Как убийца от плахи своей, И смотрел, как тускло блестели Фонари глазами зверей. Ах, наверно таким бездомным Не блуждал ни один человек В эту ночь по улицам темным, Как по руслам высохших рек. Вот, стою перед дверью твоею, Не дано мне иного пути, Хоть и знаю, что не посмею Никогда в эту дверь войти. Он обидел тебя, я знаю, Хоть и было это лишь сном, Но я все-таки умираю Пред твоим закрытым окном.

12. Новорожденному

С. Л<озинскому>

Вот голос, томительно звонок — Зовет меня голос войны, — Но я рад, что еще ребенок Глотнул воздушной волны. Он будет ходить по дорогам И будет читать стихи, И он искупит перед Богом Многие наши грехи. Когда от народов — титанов, Сразившихся, — дрогнула твердь, И в грохоте барабанов, И в трубном рычанье — смерть, — Лишь он сохраняет семя Грядущей мирной весны, Ему обещает время Осуществленные сны. Он будет любимцем Бога, Он поймет свое торжество, Он должен! Мы бились много И страдали мы за него.