Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

Гумилев Николай Степанович

II

Колдовская страна! — Ты на дне котловины, Задыхается, солнце палит с высоты, Над тобою разносится крик ястребиный, Но в сияньи заметишь ли ястреба ты? Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы, Слишком много здесь этой паленой травы, Осторожнее! в ней притаились удавы, Притаились пантеры и рыжие львы. По обрывам и кручам дорогой тяжелой Поднимись, и нежданно увидишь вокруг Сикоморы и розы, веселые села И широкий, народом пестреющий луг. Здесь колдун совершает привычное чудо. Там, покорна напеву, танцует змея, Кто сто таллеров взял за больного верблюда, Сев на камне в тени, разбирает судья. Поднимись еще выше: какая прохлада! Словно позднею осенью пусты поля, На рассвете ручьи замерзают, и стадо Собирается в кучи под кровлей жилья. Павианы рычат средь кустов молочая, Перепачкавшись в белом и липком соку, Мчатся всадники, длинные копья бросая, Из винтовок стреляя на полном скаку. И повсюду вверху и внизу караваны Дышат солнцем и пьют неоглядный простор, Уходя в до сих пор неоткрытые страны За слоновою костью и золотом гор. Как любил я бродить по таким же дорогам, Видеть вечером звезды, как крупный горох, Выбегать на холмы за козлом длиннорогим, По ночам зарываться в седеющий мох. Есть музей этнографии в городе этом Над широкой, как Нил, многоводной Невой, В час, когда я устану быть только поэтом, Ничего не найду я желанней его. Я хожу туда трогать дикарские вещи, Что когда-то я сам издалёка привез, Слышать запах их странный, родной и зловещий, Запах ладана, шерсти звериной и роз. И я вижу, как южное солнце пылает, Леопард, изогнувшись, ползет на врага, И

как в хижине дымной меня поджидает Для веселой охоты мой старый слуга.

11. Галла

Восемь дней из Харрара я вел караван Сквозь Черчерские дикие горы И седых на деревьях стрелял обезьян, Засыпал средь корней сикоморы. На девятую ночь я увидел с горы — Эту ночь никогда не забуду! — Там, далёко, в чуть видной равнине костры, Точно красные звезды, повсюду. И помчались одни за другими они, Словно тучи в сияющей сини, Ночи трижды святые и яркие дни На широкой галласской равнине. Всё, к чему приближался навстречу я тут, Было больше, чем видел я раньше, Я смотрел, как огромных верблюдов пасут У широких прудов великанши; Как саженного роста галласы, скача В леопардовых шкурах и львиных, Убегающих страусов рубят сплеча На горячих конях-исполинах; И как поят парным молоком старики Умирающих змей престарелых, И, мыча, от меня убегали быки, Никогда не видавшие белых. Вечерами я слышал у входа пещер Звуки песен и бой барабанов, И тогда мне казалось, что я Гулливер, Позабытый в стране великанов. И таинственный город, тропический Рим, Шейх-Гуссейн я увидел высокий, Поклонился мечети и пальмам святым, Был допущен пред очи пророка. Жирный негр восседал на персидских коврах, В полутемной, неубранной зале, Точно идол в браслетах, серьгах и перстнях, Лишь глаза его дивно сверкали. Я склонился, он мне улыбнулся в ответ, По плечу меня с лаской ударя, Я бельгийский ему подарил пистолет И портрет моего государя. Всё расспрашивал он, много ль знают о нем В отдаленной и дикой России, Вплоть до моря он славен своим колдовством, И дела его точно благие: Если мула в лесу ты не можешь найти Или раб убежал, беспокойный, Всё отыщешь ты, давши обет принести Шейх-Гуссейну подарок пристойный.

12. Сомали

Помню ночь и песчаную помню страну И на небе так низко луну, И я помню, что глаз я не мог отвести От ее золотого пути. Там светло и, наверное, птицы поют И цветы над прудами цветут, Там не слышно, как бродят свирепые львы, Наполняя рыканием рвы, Не хватают мимозы колючей рукой Проходящего в бездне ночной. В этот вечер, лишь тени кустов поползли, Подходили ко мне сомали, Вождь их с рыжею шапкой косматых волос Смертный мне приговор произнес, И насмешливый взор из-под спущенных век Видел, сколько со мной человек. Завтра бой, беспощадный томительный бой, С завывающей черной толпой, Под ногами верблюдов сплетение тел, Дождь отравленных копий и стрел... И до боли я думал, что там, на луне, Враг не мог бы подкрасться ко мне. Ровно в полночь я мой разбудил караван, За холмом грохотал океан, Люди гибли в пучине, и мы на земле Тоже гибели ждали во мгле. Мы пустились в дорогу. Дышала трава, Точно шкура вспотевшего льва, И белели средь черных священных камней Вороха черепов и костей. В целой Африке нету грозней сомали, Безотраднее нет их земли, Сколько белых пронзило во мраке копье У песчаных колодцев ее, Но приходят они и сражаются тут, Умирают и снова идут. И когда, перед утром, склонилась луна, Уж не та, а страшна и красна, Понял я, что она, словно рыцарский щит, Вечной славой героям горит, И верблюдов велел положить, и ружью Вверил вольную душу мою.

13. Либерия

Берег Верхней Гвинеи богат Медом, золотом, костью слоновой, За оградою каменных гряд Всё пришельцу нежданно и ново. По болотам блуждают огни, Черепаха грузнее утеса, Клювоносы таятся в тени Своего исполинского носа. В восемнадцатом веке сюда Лишь за деревом черным, рабами Из Америки плыли суда Под распущенными парусами. И сюда же на каменный скат Пароходов толпа быстроходных В девятнадцатом веке назад Привезла не рабов, а свободных. Видно, поняли нрав их земли Вашингтонские старые девы, Что такие плоды принесли Благонравных брошюрок посевы. Адвокаты, доценты наук, Пролетарии, нищие, воры, Все, что нужно в республике, вдруг С гиком ринулись в тихие горы. Расселились. Тропический лес, Утонувший в таинственном мраке, В сонм своих бесконечных чудес Принял дамские шляпы и фраки. — «Господин президент, ваш слуга!» — Вы с поклоном промолвите быстро, Но взгляните, черней сапога Господин президент и министры. — «Вы сегодня бледней, чем всегда» — Позабывшись, вы скажете даме, И что дама ответит тогда, Догадайтесь, пожалуйста, сами. То повиснув на тонкой лозе, То скрываясь средь листьев узорных, В темной чаще живут шимпанзе По соседству от города черных. По утрам, услыхав с высоты Протестантское пенье во храме, Как в большой барабан, в животы Ударяют они кулаками. А когда загорятся огни, Внемля фразам вечерних приветствий, Тоже парами бродят они, Вместо тросточек выломав ветви. Европеец один уверял, Президентом за что-то обижен, Что большой шимпанзе потерял Путь назад средь окраинных хижин. Он не струсил и, пестрым платком Подвязав свой живот волосатый, В президентский отправился дом, Президент отлучился куда-то. Там размахивал палкой своей, Бил посуду, шатался, как пьяный, И, не узнана, целых пять дней Управляла страной обезьяна.

14. Мадагаскар

Сердце билось, смертно тоскуя, Целый день я бродил в тоске, И мне снилось ночью: плыву я По какой-то большой реке. С каждым мигом всё шире, шире И светлей, и светлей река, Я в совсем неведомом мире, И ладья моя так легка. Красный идол на белом камне Мне поведал разгадку чар, Красный идол на белом камне Громко крикнул: «Мадагаскар!» В раззолоченных паланкинах, В дивно вырезанных ладьях, На широких воловьих спинах И на звонко ржущих конях, Там, где пели и трепетали Легких тысячи лебедей, Друг за другом вслед выступали Смуглолицых толпы людей. И о том, как руки принцессы Домогался старый жених, Сочиняли смешные пьесы И сейчас же играли их. А в роскошной форме гусарской Благосклонно на них взирал Королевы мадагаскарской Самый преданный генерал. Между них быки Томатавы, Схожи с грудою темных камней, Пожирали жирные травы Благовоньем полных полей. И вздыхал я, зачем плыву я, Не останусь я здесь зачем: Неужель и здесь не спою я Самых лучших моих поэм? Только голос мой был неслышен, И никто мне не мог помочь, А на крыльях летучей мыши Опускалась теплая ночь. Небеса и лес потемнели, Смолкли лебеди в забытье... ...Я лежал на моей постели И грустил о моей ладье.

15. Замбези

Точно медь в самородном железе, Иглы пламени врезаны в ночь, Напухают валы на Замбези И уносятся с гиканьем прочь. Сквозь неистовство молнии белой Что-то видно над влажной скалой, Там могучее черное тело Налегло на топор боевой. Раздается гортанное пенье. Шар земной облетающих муз Непреложны повсюду веленья!.. Он поет, этот воин-зулус: «Я дремал в заповедном краале И услышал рычание льва, Сердце сжалось от сладкой печали, Закружилась моя голова. Меч метнулся мне в руку, сверкая, Распахнулась таинственно дверь, И лежал предо мной издыхая Золотой и рыкающий зверь. И

запели мне духи тумана: “Твой навек да прославится гнев! Ты достойный потомок Дингана, Разрушитель, убийца и лев!” С той поры я всегда наготове, По ночам мне не хочется спать, Много, много мне надобно крови, Чтобы жажду мою утолять. За большими как тучи горами, По болотам близ устья реки Я арабам, торговцам рабами, Выпускал ассагаем кишки. И спускался я к бурам в равнины Принести на просторы лесов Восемь ран, украшений мужчины, И одиннадцать вражьих голов. Тридцать лет я по лесу блуждаю, Не боюсь ни людей, ни огня, Ни богов... но что знаю, то знаю: Есть один, кто сильнее меня. Это слон в неизведанных чащах, Он, как я, одинок и велик И вонзает во всех проходящих Пожелтевший изломанный клык. Я мечтаю о нем беспрестанно, Я всегда его вижу во сне, Потому что мне духи тумана Рассказали об этом слоне. С ним борьба для меня бесполезна, Сердце знает, что буду убит, Распахнется небесная бездна И Динган, мой отец, закричит: “Да, ты не был трусливой собакой, Львом ты был между яростных львов, Так садись между мною и Чакой На скамье из людских черепов!”»

16. Готтентотская космогония

Человеку грешно гордиться. Человека ничтожна сила, Над землею когда-то птица Человека сильней царила. По утрам выходила рано К берегам крутым океана И глотала целые скалы, Острова целиком глотала. А священными вечерами, Над багряными облаками Поднимая голову, пела, Пела Богу про Божье дело. А ногами чертила знаки, Те, что знают в подземном мраке, Всё, что будет, и всё, что было, На песке ногами чертила. И была она так прекрасна, Так чертила, пела согласно, Что решила с Богом сравниться Неразумная эта птица. Бог, который весь мир расчислил Угадал ее злые мысли И обрек ее на несчастье, Разорвал ее на две части. И из верхней части, что пела, Пела Богу про Божье дело, Родились на свет готтентоты И поют, поют без заботы. А из нижней, чертившей знаки, Те, что знают в подземном мраке, Появились на свет бушмены, Украшают знаками стены. А те перья, что улетели Далеко в океан, доселе К нам плывут, как белые люди, И когда их довольно будет, Вновь срастутся былые части И опять изведают счастье, В белых перьях большая птица На своей земле воцарится.

17. Экваториальный лес

Я поставил палатку на каменном склоне Абиссинских, сбегающих к западу гор И недели смотрел, как пылают закаты Над зеленою крышей далеких лесов. Прилетали оттуда какие-то птицы С изумрудными перьями в длинных хвостах, По ночам выбегали веселые зебры, Мне был слышен их храп и удары копыт. И однажды закат был особенно красен, И особенный запах летел от лесов И к палатке моей подошел европеец, Исхудалый, небритый, и есть попросил. Вплоть до ночи он ел, неумело и жадно, Клал сардинки на мяса сухого ломоть, Как пилюли проглатывал кубики магги И в абсент добавлять отказался воды. Я спросил, почему он так мертвенно бледен, Почему его руки сухие дрожат, Как листы? — «Лихорадки великого леса», — Он ответил и с ужасом глянул назад. Я спросил про большую открытую рану, Что сквозь тряпки чернела на впалой груди, Что с ним было? — «Горилла великого леса», — Он сказал и не смел оглянуться назад. Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный, Мне казалось, что он не умел говорить, Точно пес, он сидел за своим господином, Положив на колени бульдожье лицо. Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку, Он оскалил ужасные зубы свои И потом целый час волновался и фыркал И раскрашенным дротиком бил по земле. Я постель предоставил усталому гостю, Лег на шкурах пантер, но не мог задремать, Жадно слушая длинную, дикую повесть, Лихорадочный бред пришлеца из лесов. Он вздыхал: «Как темно! Этот лес бесконечен, Не увидеть нам солнца уже никогда! Пьер, дневник у тебя, на груди под рубашкой? Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник. Почему нас оставили черные люди? Горе! Компасы наши они унесли! Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы. Только шорох и посвист вверху и внизу. Пьер, ты видишь костры? Там наверное люди! Неужели же мы наконец спасены? Это карлики... сколько их, сколько собралось... Пьер, стреляй! На костре человечья нога! В рукопашную! Помни, отравлены стрелы! Бей того, кто на пне, он кричит, он их вождь! Горе мне, на куски разлетелась винтовка... Ничего не могу... повалили меня. Нет, я жив, только связан! Злодеи, злодеи. Отпустите меня я не в силах смотреть! Жарят Пьера, а мы с ним играли в Марселе, У веселого моря играли детьми. Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени? Я плюю на тебя, омерзительный зверь! Но ты лижешь мне руки, ты рвешь мои путы? Да, я понял, ты Богом считаешь меня. Ну бежим! Не бери человечьего мяса, Всемогущие боги его не едят. Лес! О лес бесконечный! Я голоден, Акка, Излови, если можешь, большую змею». — Он стонал, он хрипел, он хватался за сердце, А наутро, почудилось мне, задремал, Но когда я его разбудить попытался, Я увидел, что мухи ползли по глазам. Я его закопал у подножия пальмы, Крест поставил над грудой огромных камней. И простые слова написал на дощечке: «Христианин зарыт здесь, молитесь о нем». Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно. Но когда я закончил печальный обряд, Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону, Как олень, убегая в родные леса. Через год я прочел во французских газетах, Я прочел и печально поник головой: Из большой экспедиции к Верхнему Конго До сих пор ни один не вернулся назад.

18. Дагомея

Царь сказал своему полководцу: «Могучий, Ты велик, точно слон, повелитель лесов. Но ты все-таки ниже наваленной кучи Отсеченных тобой человечьих голов. Ожерелий, колец с дорогими камнями Я недавно отправил тебе караван. Но ты больше побед одержал над врагами, На груди твоей больше заслуженных ран. И как доблесть твоя, о единственный воин, Так и милость моя не имеет конца, Видишь, солнце над морем, иди, ты достоин Быть слугой моего золотого отца». Барабаны забили, защелкали бубны, Исступленные люди завыли вокруг, Амазонки запели протяжно, и трубный Прокатился по морю от берега звук. Полководец царю поклонился в молчаньи И с утеса в бурливое море скакнул, И тонул он в воде, а, казалось, в сияньи Золотого закатного солнца тонул. Оглушали его барабаны и крики, Ослепляли соленые брызги волны, Он исчез, и светилось лицо у владыки, Словно черное солнце подземной страны.

19. Нигер

Я на карте моей под ненужною сеткой Сочиненных для скуки долгот и широт Замечаю, как что-то чернеющей веткой, Виноградной оброненной веткой ползет. А вокруг города, точно горсть виноградин, Это — Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту, Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден, Точно бой барабанов, он будит мечту. Но не верю, не верю я, справлюсь по книге, Ведь должна же граница и тупости быть! Да, написано Нигер... О царственный Нигер, Вот как люди посмели тебя оскорбить! Ты торжественным морем течешь по Судану, Ты сражаешься с хищною стаей песков, И, когда приближаешься ты к океану, С середины твоей не видать берегов. Бегемотов твоих розоватые рыла Точно сваи незримого чудо-моста, И винты пароходов твои крокодилы Разбивают могучим ударом хвоста. Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую, Небывалую карту, отраду для глаз, Я широкою лентой парчу золотую Положу на зеленый и нежный атлас. Снизу слева кровавые лягут рубины — Это край металлических странных богов. Кто зарыл их в угрюмых ущельях Бенины Меж слоновьих клыков и людских черепов? Дальше справа, где рощи густые Сокото, На атлас положу я большой изумруд, — Здесь богаты деревни, привольна охота, Здесь свободные люди, как птицы, поют. Дальше бледный опал, прихотливо мерцая Затаенным в нем красным и синим огнем, Мне так сладко напомнит равнины Сонгаи И султана сонгайского глиняный дом. И жемчужиной дивной, конечно, означен Будет город сияющих крыш, Тимбукту, Над которым и коршун кричит, озадачен, Видя в сердце пустыни мимозы в цвету, Видя девушек смуглых и гибких, как лозы, Чье дыханье пьяней бальзамических смол, И фонтаны в садах и кровавые розы, Что венчают вождей поэтических школ. Сердце Африки пенья полно и пыланья, И я знаю, что, если мы видим порой Сны, которым найти не умеем названья, Это ветер приносит их, Африка, твой!