Полное собрание сочинений. Том 15. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья

Толстой Лев Николаевич

Прошло 7 лет. Актер раздет и гадок. Вот он, видите.

Другой деятель — Александр, все чистое, честное, благородное — отворачивается. Видит, что власть делается из ничего (глядя на Наполеона). И видит, что власть есть противное ¹²⁹¹ свободе. Он ненавидит ее. Но нет, в Наполеоне видим героя, чтобы скрыть свой стыд, что покорялись ему, жалели, что он не м[ог] сделать всего, что хочет. ¹²⁹² В Александре видели ¹²⁹³ благод[етеля], когда он был слепым орудием, и злодея, когда он стал человеком.

* № 309 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. I). ¹²⁹⁴

¹²⁹⁵ С 1812 и по 1815 год происходят в Европе ¹²⁹⁶ поразительные

события.

Историки рассказывают нам про них. Нам рассказывают, как в 1813 году император Александр влиянием своей личности, с помощью советов Штейна и других, соединяет Европу для ополчения против нарушителя ее спокойствия и ведет это ополчение против собравшего новые силы Наполеона, побеждает его, вступает в Париж, заставляет Наполеона отречься от престола, ссылает его на остров Эльбу и дает мир Франции и Европе. С другой стороны, про этот период истории нам рассказывают про силу духа, величие, гениальность императора Наполеона, про самопожертвование, с которым он для блага отечества, проливая слезы перед старой гвардией, отрекается от престола и едет в изгнание. Потом нам рассказывают, как искусные государственные люди и дипломаты (в особенности Талейран, успевший сесть прежде других на известное кресло, тем увеличив границы Франции), как государственные люди, разговаривая в Вене, этим самым делают счастливыми и несчастливыми народы. Потом рассказывают нам про волшебную гениальность того же Наполеона, с одним батальоном приезжающим во Францию и овладевающим властью только посредством своих разговоров и манер, и опять ополчение народов, и гениальность Веллингтона, и ошибк[и] Блюхера, и великодушие, твердость духа императора Александра. Потом описывают нам доверчивость великого человека, поручившего себя великодушию Англии, и злоупотребление этой доверчивости и, наконец, величие изгнанника, разлученного с милыми сердцу и с ¹²⁹⁷ любимой им Францией, умирающего ¹²⁹⁸ на скале медленной смертью и передающего ¹²⁹⁹ свои великие деяния потомству. Потом описывают нам опять разговоры государственных людей на конгрессах, где от того, что и как скажет какой-нибудь очень хитрый дипломат — зависят судьбы милионов. И наконец, описывают нам самого императора Александра, великодушного виновника умиротворения Европы, ¹³⁰⁰ вдруг после полного торжества либеральных начал, которым он служил с начала царствования, поворотившим на противоположную сторону строгости, презрения к людям и деспотизма. ¹³⁰¹

Как ни привычно это описание для человека мыслящего, углубившись в смысл явлений, на каждом шагу в этом описании представляются странные неразрешимые вопросы и относящиеся к самой сущности дела.

¹³⁰² Для чего Наполеон пошел в Россию?

Для чего Александр, когда Россия была освобождена, пошел во Францию? Почему Наполеон, прежде побеждавший, не побеждал более? Почему император ¹³⁰³ австр[ийский], тесть Наполеона, воевавший против Александра, теперь соединился с ним? Для чего, прийдя в Париж в 14-м году, ¹³⁰⁴ не взяли Наполеона и не признали его генералом Бонапарте, каким признавали его 5 лет тому назад и полтора года после, а императором послали его на Эльбу? Почему Александр, имевший и власть и народное честолюбие, ничего не выговорил для России на конгрессе, а больше всех выговорил, сев на известный стул, Талейран, представитель побежденных? Другие были бы границы Франции, ежели NN не сказал таких и таких-то слов? Наконец, самое непостижимое: ¹³⁰⁵ каким образом Наполеон, ненавидимый, свергнутый разоренным им народом, приходит один во Францию, так что каждый сторож может взять его, и Ней, отрекшийся от него год тому назад, скачущие против него передаются ему, и он приходит в Париж не только царствовать, но также воевать? Если это сделали ошибки Бурбонов, то почему Бурбоны делали такие ошибки, а потом уже их не делали? Почему Наполеон отдался не императору Александру, а англичанам? Почему англичане не спасли его, те, которые хотели этого? Почему с этого времени всё те же попытки Наполеона поддержать свое величие делаются тщетными? Почему записки его жизни — образец лжи и ничтожества? Почему император Александр вдруг именно тогда, когда огромная власть в его руках, перестает употреблять ее на пользу человечества?

Вопросов этих, неразрешимых и существенных, милионы, и при том методе, который употребляется историками для изложения событий, не[т] ни одного события, которое бы было понятно. Это сделалось потому, что NN хотел этого. Да зачем он хотел этого?

А другие что хотели? Почему он один сильнее других, — и нет ответа. Но, кроме этих неразрешимых вопросов при обычном изложении истории, является другой, еще более странный и неразрешимый ответ.

Хорошо. Всё это так было, как вы рассказываете. Ну что жиз этого? Что следует из того, что вы рассказали?

И одни историки, делая умственное напряжение, переходят от рассказа фактов к объяснению их значения.

Одни — это самые низшие по степени умственного напряжения — летописцы, писатели мемуаров и т. д. с древнейших времен и до наших, объясняя значение событий, говорят, что государь этот был нехорош, потому что он ¹³⁰⁶ угнетал тех людей, к которым принадлежу я. А этот был хорош, потому что он покровительствовал, и этот поступок хорош, покровительствуя мне, этот дурен, как вредный мне.

Другие историки — их наибольшее количество, и они-то называют то, что они делают, объясняя значение событий мерилом хорошего и дурного, признают (так, как они его понимают) благо того народа, к которому они принадлежат. Всё, что ведет к матерьяльному величию Рима, то хорошо для римских историков, всё, что не ведет к нему, то дурно, и этой мерой меряют действия людей. То же самое мерило имеют большинство историков нашего времени. Те действия Наполеона, которые вели к славе Франции, хороши, те, которые унизили Францию, дурны, говорят одни. Другие, старающиеся быть более общими, мерилом ставят не славу, а благо народов Франции, и меряют на эту мерку, которая не менее условна, чем понятие о славе. Ибо никто из этих историков не мог написать программу того блага, которое он желает своим народам.

Третьи историки, делая уже самое сильное, крайнее умственное напряжение, мерилом хорошего и дурного берут благо человечества (европейского, всегда прибавляют они).

В понятиях этих историков войны Наполеона разносили по Европе идеи французской революции, идеи прогресса, цивилизации. Но мера прогресса и цивилизации опять мера условная, относящаяся только к уголку известного нам земного шара и столь же непрочная и личная, как и мера того монаха, не хвалившего государя за то, что угнетали его монастырь.

Ни мерило личного блага, ни блага народного, ни блага человеческого (малого количества известного нам человечества) не удовлетворяют разума: потому что они рассматривают, осуждая, а обвиняя и оправдывая, смотря по предвзятой мере.

Изучая личность и ее деятельности, история делает первую ложную (посылку) положение, признавая в прошедшем мнимо существующий произвол этой личности.

Свободная воля, произвол есть только мираж настоящего.

¹³⁰⁷ Совершив известный поступок в известный момент, я не могу повторить ¹³⁰⁸ того момента, в который был совершен поступок, и потому я не мог поступить иначе. Но в тот ¹³⁰⁹ момент настоящего, в который я совершал поступок, у меня было сознание возможности совершить или не совершить его, и потому я ¹³¹⁰ был свободен. Но свободен только в момент настоящего.

Из этой свободы, закованной временем, вытекает осуждение поступка, виновности и невинности поступка, т. е. сообразностью или несообразностью с моим суждением. И чем ближе человек к настоящему, тем сильнее в нем мираж свободы.

Но в прошедшем мираж исчезает, действия людей остаются навеки неизбежными актами, ¹³¹¹ закованными временем. И чем дальше развивается перед нами этот бесконечный холст прошедшего, тем очевиднее сглаживаются личные произволы, и тем очевиднее выступают правильные, симметрические рисунки — те общие вечные законы, которым подчинялись в прошедшем личные произволы бесконечного количества людей.

* № 310 (рук. № 101. Эпилог, ч. 2, гл. II—VI). ¹³¹²

(Историки героические описывают нам личную деятельность Наполеона, Александра ¹³¹³ повелевающими народами. ¹³¹⁴ Так поступают в отношении Наполеона Тьер, Lanfrey — один считая все действия Наполеона мудрыми и добродетельными, другой считая те же действия глупыми и порочными. ¹³¹⁵ Всамом описании действий встречаются постоянно полные противуречия. Один говорит и доказывает, что это было, другой говорит: никогда не было или было совсем иначе. ¹³¹⁶ Один говорит, что такое действие принесло пользу, другой говорит и доказывает, что оно принесло вред. То же самое видим в ¹³¹⁷ описаниях деятельности Александра.