Полное собрание сочинений. Том 2. С Юрием Гагариным
Шрифт:
Запомнился и еще один покровитель — шофер Сашка Золотарев. В отбитых деревнях шофер доил бездомных коров. Он ставил котелок с молоком в машину, макал сухари и подавал Борьке: «В молоке, брат, витамины…»
На отдыхе шофер ковырялся в машине и обязательно звал: «Присматривайся, годится…»
«Незаметно дошли до Кенигсберга…» Вышли к Берлину, брали еще города — «названий не помню». Потом была Прага. Много людей на улице. Какой-то усач посадил маленького солдата на плечо и понес. Сколько было цветов! Цветы падали из окон, с балконов, цветами были
В городе Бакове над Изерой 150-й стрелковый полк остановился надолго. Маленького солдата каждый дом приглашал в гости. Дарили конфеты, игрушки, фотографировали. И опять мальчишка чувствовал себя счастливым.
Однажды ротный командир вместе с новым командиром полка Гаврицким проходил по лугу. Видят: чешские ребятишки мерят маленькие солдатские сапоги, а сам солдат носится с сачком за бабочкой.
— Воспитанник, ко мне! — крикнул ротный командирским голосом. Но полковник остановил его.
— Сапоги не прохудились?.. — Полковник подержал в руке пойманную бабочку, спросил, умеет ли Борис читать, пишет ли кому письма…
Вздохнул. Погладил мальчишек по голове и сказал: — Продолжайте!
Когда полк уходил из Бакова, дорога опять была усыпана цветами. Маленький солдат сидел на повозке, доверху заваленной сладостями и подарками…
«В белорусском городе Слуцке, где расположилась наша часть, моим отцом и наставником стал полковник Борис Васильевич Поляков.
Я жил в доме у командира, хорошо помню его жену тетю Лизу. С дочерью командира Линой я начал ходить в школу. Но в сорок шестом году Борис Васильевич ушел в отставку, а я остался в полку. Потом пришло распоряжение: «Воспитанников — по детским домам…»
* * *
Из детского дома «сын полка» сбежал на первой же неделе. После не знавших границ солдатской ласки и щедрости детский дом не понравился. Одолела и романтика. Человек, увидевший много в тринадцать лет, хотел видеть еще больше. Он мерил линейкой карту, подговаривал других — «зайцем до Сахалина». Никто не поехал, а он решился.
На маленькой станции под Уфой случилась первая беда: вместе с бушлатом в товарном тамбуре уехали документы, адреса друзей из полка, завернутая в клеенку кипа фотографий… И все же к осени доехал наконец «до края земли».
— Вот и море, — сказал сибиряк-кондуктор, — слезай… — Кондуктор достал из потрепанной сумки буханку хлеба, выложил на ладонь все бумажки из кошелька: — Бери…
Мальчишка пошел в милицию. Рассказал все. Называл имена генералов и солдат, города, за которые получил медали…
— Хочу на пароход.
— Возьмем учеником в машинное отделение, — сказал капитан «Луначарского», дружелюбно оглядев парня. — Вымыть, выдать робу!
Так началась трудовая жизнь. «Луначарский» возил продукты, переправлял людей на Сахалин и Камчатку. Старенький пароход попадал в штормы, сам выходил в море по сигналу «SOS». В нижнем отсеке возле машины стоял в это время вихрастый парень. Его звали теперь Борис Гусев.
Владивосток вручил парню паспорт с пропиской на корабле. Но
— Зовут с собой. Отпустите?..
Три года тянули дорогу от Ванина до Советской Гавани. Спали в палатках, ели медвежатину и консервы. Борис Гусев валил деревья, рвал скалы. На первом паровозе проехался по новой линии. За плечами висел рюкзак с парой белья и пачками заработанных денег. «Тысячи! Куда такую махину…» Вдруг остро почувствовалось одиночество. Он и до этого жадно искал в газетах желанные слова: Псков, Ленинград. Там остались мать, братья… В тот же день купил билет до Пскова.
Три месяца колесил человек с рюкзаком по ленинградским дорогам. Расспрашивал. Два раза проезжал мимо поселка Торковичи. Но разве узнаешь судьбу! Именно в этом поселке уже пятнадцать лет мочила платок слезами поседевшая мать…
Рюкзак с деньгами отощал. Надо было искать работу. Снова взял билет на восток.
В Череповце на вокзале не выдержал, расчувствовался, излил душу какому-то парню. Захмелевший парень начал буянить. Его увели.
«Я же споил. Пойду выручать». «Защитника» в милиции не поняли. Он заскандалил. Явился на свет суровый протокол. Хмельного парня выпустили, Борис же «с тремя годами» поехал на Урал, в дальний леспромхоз…
Извилистый путь у судьбы. Может, и пропал бы человек, и покатился бы дальше под гору, но люди хорошие, армейская закваска помогли взять верх. Стыдно стало перед теми, с кем шел до Праги, кто после войны поддержал, протянул руку. Трудолюбие принесло прощение. Работать Борис остался в леспромхозе.
Валил сосны, увлекся рисованием, сдал экзамены за семилетку… На Урале в лесном поселке, наверное, и пустила бы корни бродячая судьба человека. Но неожиданно пришло известие: мать и братья живы. Снова купил Борис билет на поезд…
Вот и вся, без прикрас биография человека, прожившего двадцать семь лет…
* * *
Пропели третьи петухи. Спит, свернувшись калачиком, брат Иван. Положив седую голову на руки, задремала мать у стола. Не спим только мы с Борисом.
— Будете писать — чтоб все, как было… Обязательно упомяните капитана Индутного и Полякова Бориса Васильевича. Мне они очень дороги…
Медленно заходит рассвет в комнату. У двери из темноты постепенно вырисовываются две черные шинели с якорями, две фуражки… Выходим на улицу. Морозный пар из труб. Тишина.
Из чьей-то форточки идет перезвон московского радио… Мирное, тихое утро. Где-то в Чехословакии, в городе Бакове над Изерой, и в нашем городке Боброве спят сейчас ребятишки, приславшие в газету снимок маленького солдата. Ребятишки не знают войны, не знают, какие беды приносит война, по какой трудной дороге пускает людские судьбы…
Из дверей на улицу выскочил брат Бориса Иван:
— Ого, вы уже на ногах!
Братья умываются снегом и бегут одеваться. Воскресный отпуск кончился, надо уезжать в Ленинград. Втроем выходим на дорогу к станции.