Полное собрание сочинений. Том 20. Золотые закаты
Шрифт:
Старинные церковные книги Лыковых.
На полках вдоль стен стоит тут пропасть всякой посуды — ведра, кастрюли, чугунки, кружки, сковородки, утятницы. Но почти все это, оказывается, никак «не можно» использовать — «обмиршено», то есть соприкасалось с «миром».
Каким же образом?
Я пытаюсь владелицу этого склада каким-нибудь образом вразумить. «Снеси на речку, помой. Помолись…» Но, оказывается, вернуть в дело посуду таким образом никак «не можно».
И Агафья просит при случае привезти три-четыре кастрюли. Избенка завалена массой всего, «из мира» доставленного. Ко всему я прибавил еще кое-что, в том числе прекрасный шерстяной плед, присланный какой-то сердобольной читательницей нашей газеты из Швеции. Объяснить Агафье, где находится Швеция, трудно. Ограничивается примеркой подарка — носить его как шаль или использовать как одеяло?
Много в избе всяческого металла. Ножи, молотки, ножницы, пилки и даренья весьма занятные, например, компас. Агафья с видом учителя демонстрирует мне таинство маленькой стрелки. «Крутится и указует всегда на север».
О барометре, висящем возле окошка, говорит с веселой иронией: «Обманывает. Был дождь великий, а он показывал вёдро».
Любовью особой пользуются тут с благодарностью принятые еще в первые встречи электрические фонарики. Агафья знает, какую лампочку ставить для двух батареек, какую для трех, употребляя тут очень забавно звучащее слово «вольты». Стоящие на подоконнике лучинный светец, сработанный братом Дмитрием, свечка в баночке от лосося и никелированный китайский фонарик, почти как на выставке, демонстрирует все «эпохи» освещенья избы.
Но, приемля все это, Агафья с прежним почтеньем относится к главному средству добыванья огня и света — огниву. В туеске хранятся кремень, обломок рашпиля, трут. Опять же с видом учителя Агафья демонстрирует мне безотказное действие агрегата и проверяет — понял ли? Я успешно высекаю сноп искр на вываренный в щелоке и размятый молотком гриб трутовик. Трут надо немедленно поместить меж двумя древесными угольками и, подув на зачатки огня, поднести лоскуток бересты. Именно так ежедневно тут растапливается печь и зажигается вечером свечка. (Спички, впрочем, тоже теперь признаны негреховными.)
Особый предмет радости у Агафьи — родней подраненный двухлитровый яркий цветастый термос. Он кажется чудом таежнице: проснулась утром и не надо печку растапливать — горячее травяное питье на столе. Секреты термоса пришлось объяснять уже мне. Агафья все поняла, когда обратились к примеру двух рам на окне.
Я спросил в разговоре: а где же цветы, какие видел тут в прошлый раз? Оказалось, цветы у окошка растила младшая из
Все большее место в хозяйстве Агафьи занимают туески и коробки с лекарствами. Брат Дмитрий, возможно, выжил бы, согласись Лыковы принять у геологов спасительные таблетки. Позже Агафья каждую из таблеток замаливала как греховную. Сейчас она верит таблеткам не менее, чем псалтыри, глотает все с пугающей неразборчивостью и даже коз лечит таблетками. «Летом от жары, видно, козел стал дристать. Всякие травы давала — не помогало.
А две таблетки парацетамола положила в питье — сразу все прекратилось». Мои сомнения насчет парацетамола Агафья решительно отвергает — «сразу же помогло».
Я тоже привез страдалице мазей, аспирина и анальгина. Агафье знакомы эти тюбики и коробочки. «От финалгона-то больно жженье большое. А вот эта немецкая мазь хороша от сквозного хондроза». Предо мной сидел не меньше чем сельский фельдшер с кучей знаний и заблуждений. Я растерянно слушал названия незнакомых лекарств, боясь что-либо советовать.
Есть в маленьком автономном хозяйстве Агафьи свои «технологии», рожденные опытом либо чьим-то советом. Хлеб тут — квашеный. От каждого замеса оставляет Агафья горстку квашни до следующей выпечки. (Бывают они в неделю два раза.) Муку сюда завезли первосортную, но хлеб первосортным не получается — тяжелый и сыроватый. Агафья пытается его улучшать, добавляя в замес молоко, но я с трудом прожевал, не обижая хозяйку, лишь маленький ломтик.
Козье молоко идет в ход тут всем — козленку, кошке, курам, самой хозяйке «усадьбы». В посты молоко скапливается, и Агафья приспособилась обращать его в сушеный творог. В кастрюльках молоко скисает, потом варится в печке, откидывается в решето, а творог сушится, превращаясь в «казеин» — продукт почти каменной крепости, но при варке с крупой он легко раскисает.
«Казеин» вряд ли вкусен, но явно питателен. Наравне с сухарями при отлучках Агафьи из дома он является тоже своего рода «консервой».
Вспомнили мы и маленький юбилей — пятнадцать лет назад впервые тут познакомились.
«О, много воды утекло! — вздохнула Агафья. — Много!»
Ей в этом году — пятьдесят два. Летом 1982 года выглядела она веселой, чумазой и жизнерадостной дикаркой. За прошедшее время много пережила, многому научилась, как губка, впитывая все, что брызгами долетало сюда «из мира». Сейчас в разговоре она ошарашила меня вопросом: «Говорят, Черномырдин-то на какой-то трубе сидит?» Мелькнуло в речи и неожиданное в этих местах словечко «крутой».
— А что такое «крутой»?
Агафья близко к существу дела объяснила значение слова.
Ракету, по плану запущенную с Байконура, на этот раз мы не увидели и не услышали. Как объяснили потом — прошла где-то севернее. Обсуждая прошлогодний «фейерверк», мы сидели у свечки. Агафья резала ножиком крышку для туеска, я ковырялся в блокноте — записывал здешние нужды: кошка, рыболовная сеть, рулон толя, кастрюльки, мука…
Вдруг резко залаял Тюбик и заблеяли козы. Медведь? Поленом постукивая об дно кастрюли, мы шмыгнули за патронами в избу, где жил Сергей. Я зарядил двустволку, и мы прислушались на пороге. Тревога стихла.