Полное собрание стихотворений

Апухтин Алексей Николаевич

То, что у Фета дано как вспыхивающие предчувствия, у Апухтина является результатом медитации:

…Громадою нестройной Кипит и пенится вода… Не так ли в сердце иногда… Вдруг поднимается нежданное волненье: Зачем весь этот блеск, откуда этот шум? Что значит этих бурных дум Неодолимое стремленье? Не вспыхнул ли любви заветный огонек, Предвестье ль это близкого ненастья, Воспоминание ль утраченного счастья Иль в сонной совести проснувшийся упрек? Кто может это знать? Но разум понимает, Что в сердце есть у нас такая глубина, Куда

и мысль не проникает…

Апухтин охотно использует в своих стихотворениях поэтизмы, иногда он вводит в текст целые блоки освященных традицией образов. В этом смысле он не был исключением среди поэтов 80-х годов, таких, как: С. Андреевский, А. Голенищев-Кутузов, Д. Цертелев, Н. Минский. Названные поэты, как и Апухтин, «считали поэтический язык, систему поэтических тропов как бы полученными в наследство, не подлежащими пересмотру и обновлению». [35] Такой общепоэтический язык в стихотворениях, сюжет которых подразумевал индивидуализацию героя, психологическую или событийную конкретность, мог восприниматься излишне нейтральным, нивелированным. Так, в стихотворении «П. Чайковскому» («Ты помнишь, как, забившись в „музыкальной“…») Апухтин обращается к близкому человеку, с которым был дружен много лет, жизнь которого была ему известна в драматических подробностях и психологических деталях. Но Апухтин переводит свои мысли о жизни Чайковского на обобщенный язык поэтической традиции:

35

Коварский Н. А. Указ. соч. С. 41.

Мечты твои сбылись. Презрев тропой избитой, Ты новый путь себе настойчиво пробил, Ты с бою славу взял и жадно пил Из этой чаши ядовитой…

Судя по письму П. И. Чайковского, это апухтинское стихотворение его взволновало, заставило «пролить много слез». [36] Чайковский без труда расшифровал то, что было скрыто за цепочкой поэтических общих мест: «тропа избитая», «чаша ядовитая», а в следующих строках еще и «рок суровый», и «колючие тернии». Но для читателя не метафорический, иносказательный, а конкретный, реальный план этих образов остается не ясен.

36

Чайковский П. И. Письма к родным. М., 1940. Т. 1. С. 339.

Удачи Апухтина в использовании такого общепоэтического языка связаны с темами, которые не предполагают резкой индивидуализации изображаемого героя: «Огонек», «Минуты счастья», «Бред».

Довольно часто у Апухтина поэтизмы, традиционные образы соседствуют с контрастными штрихами, разговорными оборотами речи. Сочетание таких разностилевых элементов – одна из главных отличительных особенностей художественной системы Апухтина. [37]

Не знали те глаза, что ищут их другие, Что молят жалости они, Глаза печальные, усталые, сухие, Как в хатах зимние огни! («В театре»)

37

См.: Кожинов В. Книга о русской лирической поэзии XIX века. М., 1978. С. 269–277.

Сравнение, которым заканчивается стихотворение, оказывается таким ярким и запоминающимся потому, что оно возникает на фоне традиционных, привычных образов.

Один из постоянных мотивов Апухтина – да и других поэтов тех лет – страдание. О постоянном и неизбывном страдании он начал писать еще в юности.

Я так страдал, я столько слез Таил во тьме ночей безгласных, Я столько молча перенес Обид, тяжелых и напрасных; Я так измучен, оглушен Всей жизнью, дикой и нестройной… («Какое горе ждет меня?», 1859)

Мотив, лично столь близкий Апухтину, пришелся не ко времени в 60-е годы. Погружение в собственные страдания тогда не поощрялось, ждали стихов о страданиях «других», социально униженных, оскорбленных. А у Апухтина страдания обычно имеют не конкретно-социальный, а бытийный смысл. «Человек, – писал П. Перцов, – является в стихах Апухтина не как член общества, не как представитель человечества, а исключительно как отдельная единица, стихийною силою вызванная к жизни, недоумевающая и трепещущая среди массы нахлынувших

волнений, почти всегда страдающая и гибнущая так же беспричинно и бесцельно, как и явилась». [38] Если убрать из этого вывода излишнюю категоричность и не распространять его на все творчество Апухтина, то по сути он будет справедлив.

38

Перцов П. Философские течения русской поэзии. Спб., 1899. С. 350.

Наиболее подробно о страдании как неизбежной участи человека сказано в апухтинском «Реквиеме». Человеческая жизнь предстает в этом стихотворении как цепь необъяснимых, роковых несправедливостей: «любовь изменила», дружба – «изменила и та», пришла зависть, клевета, «скрылись друзья, отвернулися братья». Апухтин говорит о том дне, когда в герое «шевельнулись впервые проклятья». Эта строка отсылает к известному стихотворению Некрасова «Еду ли ночью…». Шевельнувшиеся проклятья в некрасовском герое – знак зародившейся в нем потребности социально мыслить о жизни, понять, кто в этом мире, в этом обществе виноват в страданиях людей. [39] В апухтинском стихотворении слова о шевельнувшихся проклятьях – сетованье по поводу несправедливого и жестокого миропорядка: речь вообще о судьбе человека на земле. Но в протесте Апухтина нет лермонтовской масштабности и страсти. Поэтому его конфликт с несправедливым миром – не бунт, а жалоба. Верно, хотя и с излишней резкостью, сказал об этом Андрей Белый: «…Огненная тоска Лермонтова выродилась в унылое брюзжание Апухтина». [40]

39

Об этом писал Б. О. Корман в кн.: Лирика Некрасова. Ижевск, 1978.

40

Белый Андрей. Луг зеленый. М., 1910. С. 186.

Но в раскрытии темы страдания у Апухтина далеко не все свелось к «брюзжанию» и жалобам.

Когда-то В. Шулятиков с упреком писал о поэтах 80-х годов, что они, обращаясь к «проклятым вопросам», «с легкостью волшебников превращают социальные антитезы в психологические». [41] Критик придал этому выводу узкий оценочный смысл. Подмеченная им черта действительно была присуща поэзии тех лет, но не всегда свидетельствовала о ее ущербности. Так, если масштаб «психологических антитез», выбираемых Апухтиным, соответствовал строю чувств и переживаний современного человека, – он достигал значительных художественных результатов.

41

Шулятиков В. Этапы новейшей лирики // Из истории новейшей русской литературы. М., 1910. С. 231.

Один из примеров – стихотворение «Ниобея»:

Вы, боги, всесильны над нашей судьбой, Бороться не можем мы с вами; Вы нас побиваете камнем, стрелой, Болезнями или громами… Но если в беде, в униженье тупом Мы силу души сохранили, Но если мы, павши, проклятья вам шлем, – Ужель вы тогда победили?

На этой стадии развития сюжет стихотворения можно определить как трагический стоицизм героини перед лицом роковой силы (вспомним «Два голоса» Ф. И. Тютчева). Психологическая убедительность в дальнейшей разработке сюжета достигается именно потому, что Апухтин показывает не только, говоря словами Аполлона Григорьева, «непреклонное величие борьбы» героини, и после гибели семи сыновей не склонившейся перед богиней, но и ее слабость, страх, отчаянье, безмерное страдание, вынести которое – не в силах человека: беспощадная Латона погубила и дочерей Ниобеи:

Стоит Ниобея безмолвна, бледна, Текут ее слезы ручьями… И чудо! Глядят: каменеет она С поднятыми к небу руками.

Одно из самых известных произведений Апухтина – «Сумасшедший». В русской литературе (от Пушкина до Чехова) сумасшествие героя мотивировалось по-разному – чаще всего столкновением с роковыми силами или социальными причинами. У Апухтина объяснение переводится в психологическую, точнее натуралистическую плоскость: виноват не рок, не жестокая жизнь, а дурная наследственность. [42]

42

См. об этом: Громов П. А. Блок. Его предшественники и современники. М.; Л., 1966. С. 47.