Polo или зеленые оковы
Шрифт:
–Здорово, Боцик.– Протянул руку Отец.
Гурик с кровати махнул пареньку.
–Привет, орлы, я пропил ваши деньги,– Боцмана немного пошатывало, однако он героически сносил удары судьбы.– Тпру, Басмач, Танька меня любит.
–Отец ему уже говорил это,– сказал Гурик.
–Когда успел?– Развел руками Боцман.
–Ну-ка фу, оба.– Крикнул Басмач.
–А что это он такой злой у вас, вы что, его еще не кормили? Басмач, чего ревешь как медведь в жару?
–Боц, ты чего здесь нарисовался? Говори и проваливай.– Спросил Басмач и начал облачаться в одежды.
–Эта-а-а…– Боцман пытался уловить мысль.– У вас соль есть? А зачем мне соль, а Басма?.. Не, соль нужна…, есть?
–Бери и пшшел
–Понял,– Боцман схватил солонку и испарился.
–Чего-то раненько он сегодня,– пропыхтел сигаретой Гурик.
–У Бочи сегодня праздник, он зачет сдал. Ну, правда с шишнадцатого раза, но это-то никого не тревожит.– Сказал Отец.
Он знал, что в соседней комнате сегодня вечером будет фестиваль с песнями и плясками. Этим всегда заканчивались попытки Бочкарева сдать зачет, причем от результата исход вечера не менялся.
И Боцман, и Бочкарев жили в соседних комнатах, учились на курс старше. Боцман был на своем курсе, тогда как Бочкарев лет уже как пять должен был окончить институт, но он так прикипел к студенчеству, что особого рвения к учебе не испытывал, да и года уже были не те. Зато имел страсть нетерпимую к этанолу. Ее-то он нежил и лелеял, а возлияния его с каждым разом становились безудержнее.
Есть люди которых любят, есть– которых терпят, есть– которых ненавидят. Боцмана же, как и пельмени, любили все от мала до велика. У него никогда не было денег и если нечаянно они появлялись, то тут же исчезали, как девственница в выпускную ночь. С ним постоянно случались вещи, которые никогда не могли случиться с другими обитателями общаги.
Однажды в день великой биохимической травмы, после какого-то малозначимого для мировой культуры, но великого для русского менталитета праздника, Боцман лежал у себя в комнате и болел сам с собой. Внимание привлек стук. Кто-то сильным кулаком сотрясал дверной проем. Боцман открыл дверь, и, решив, что это плод больного воображения, разыгравшаяся больная фантазия, не поверил своим глазам: на пороге стоял поп. Священник был одет в длинную рясу, черного цвета пышная борода не давала сомнениям разгуляться, что ее обладатель не меньше чем архимандрит. Тяжелый золотой крест висел на шее прикрепленный огромным золотым кольцом к толстой цепи, которая могла вынести тяжесть небольшого буксировочного катера. Боцман махнул перед собой рукой, мол, изыди, нечистый. Подумал, что померещилось: на второй день всякое привидеться может, он знал это на своем горьком опыте. Стал, было, закрывать дверь, да поп ногу в щель сунул, и говорит, мол, Боц, не больше не меньше, не ваше величество, ни ваше вашество, я, говорит, знаю у тебя переночевать можно. А Боцман ему в ответ, ты, говорит, батюшка ничего не попутал? Поп ему: «Мне мужики, вон те, сказали, что ты приютить можешь. Пусти, Боцман, я тебе двести долларов заплачу, проживу только три дня. Ничего мне не надо, ни есть, ни курить, дай только три ночки полежать на кровати. Принесешь мне телевизор, да кружку с водой рядом поставишь». Волшебное слово– «заплачу», Боцман ему и телевизор старенький принес, и кровать показал. Прожил поп у Боцмана, правда ничего не стащил, но и обещанных долларов не оставил. Прошло три дня, попа Митькой звали.
Басмач, наконец, собрался, накинул на себя пальто, обулся, и кинул:
–Ладно, давайте. Приду рано, еще трамваи ходить не будут. Чтобы к приходу было убрано, еда приготовлена. В противном случае будут жертвы. Кто будет лениться, тот получит по хитрой толстой морде.– Он недвусмысленно намекал на Гурика, поскольку он был из них, пожалуй, самый крепкий.
–Давай, давай, пошевеливайся, рейнджер.– Присвистнул Гурик.
Хлопнула дверь, и Отец с Гуриком остались вдвоем.
–Отец, пошли к Бочкареву, на поживу и известь–
–Не, я поучиться хотел, а к Боче я послезавтра пойду. Я думаю, они до пятницы не остановятся.– Отец поправил подушку и закинул руки за голову.– Сходи, они же тебя звали, Боцик за солью неспроста приходил– еду готовят.
–Ну, ладушки, где меня искать знаешь, приду вероятнее всего не очень свежим.
Гурик ушел. Учиться не очень хотелось. Отец лежал. За стеной слышна была музыка, приглушенные голоса праздных студентов, шум посуды, хлопанье дверей и девичьи трели. Сейчас ему было хорошо. Он подумал, что, наверное, это и есть счастье: это веселье за стеной, несколько грубоватый Гурик, этот чистюля Басмач, эта маленькая комнатка, с тремя панцирными кроватями, постоянный едва уловимый студенческий запах учебы с привкусом табака.… Все это было очень дорого Отцу. Он знал, что то же самое чувствуют и его друзья, оставаясь одни в комнате.
Он вспомнил свою подругу. Вдруг стало так неожиданно легко. Он улыбнулся и раскинул пошире свои конечности. Ее звали Мать. Была она несколько застенчива и угловата. Маленькое по-детски доброе личико, большие глаза и длинные волосы особенно подчеркивали ее, казалось, юный возраст. Как будто природа чего-то ждала, не давая ей, наконец, распуститься всею своей красой. Вспомнил и Таньку, подругу Басмача, красивую и заносчивую девицу. Отец ее недолюбливал, считая ее слишком эгоцентричной и импульсивной, за то, что из Басмача делала теленка, за то, что в салат «под шубой» клала слишком мало майонеза. Вспомнил он, как однажды ее отец попал в конфуз, сам того не подозревая.
Подруга Басмача была профессорской дочкой. Ее отец– профессор и заведующий кафедрой истории читал лекции о прошлом великой страны. Он занятно рассказывал на своих лекциях про то, как Россия была беременна революцией, и про то, как произошел выкидыш революционной ситуации. Он поведал студентам историю Государства Российского в том свете, в котором видел ее сам. Его взгляд на историческую правду был, по меньшей мере, предвзятым, если принять на веру такую фразу, которую любил повторять: «Вы думаете, что революцию сделал народ? Бред! Революцию сделала кучка пьяной матросни!!!».
Некоторая фривольность, которую себе позволял профессор на занятиях, стяжала ему славу отца всех студентов и их лучшего друга. Заведя себе несколько друзей с каждого курса, в конце рабочей недели профессор, заперевшись в своем кабинете, распивал с ними горькую и вел панибратские беседы на предмет студенческой жизни, лошадей, вина, карт и женщин. Ему без труда удавалось быть в курсе новых течений и настроений студенчества. Интерес профессора носил меркантильный оттенок, поскольку его красавица дочь посещала его лекции. Он знал всех жеребцов, для которых женщина– лишь очередная спортивная ступень и старался уберечь свою дочку от них, знал кляузников и зубрил, на которых обращал ее внимание.
В один из тех прекрасных дней, когда заканчивается трудная учебная неделя лекцией по истории, профессор, пребывая в отличном настроении, поинтересовался у Басмача его новыми успехами на любовном фронте.
–Ты скажи мне, дорогой,– спросил он Басмача, стараясь перекричать огромную шумную аудиторию.– Не всех ли ты девиц испортил на курсе?
Вопрос неформального историка поднял бурю ухмылок и хохота в лекционном зале. Профессор счел свою шутку удачной, поскольку сам себя причислял к великим острякам текущего столетия. Увидев смущение и пунцовый окрас на щеках Басмача, он утвердился во мнении, что очень тонко поддел красавца с Кавказа. Лишь несколько лет спустя он понял, что студенты смеялись вовсе не над Басмачом. Вся комичность ситуации принадлежа ему и только ему, поскольку, к этому моменту его дочка и Басмач уже успели до тонкостей познать друг друга.