Полоса невезения
Шрифт:
А потом - сумасшедшая, такой не бывает, не должно быть!
– боль в правой ступне, точно над ней сомкнулись железные челюсти, и опрокидывается щербатый горизонт, лунный шар скачет через все небо, и острые стебельки колют шею, а в ушах плещется ледяная вода. Плещется - и затягивает небо, луну, всё...
Остается один лишь звон. То ли комариный, то ли оборвалась гитарная струна...
Часть первая.
В железных зубах
1.
День начинался удачно - изрядно потеплело. Еще с вечера заволокло горизонт свинцово-серыми тучами, и плясала метель, свистела и откидывала коленца. А к утру незаметно сменилась мелким, промозглым дождичком. Само
А еще я нашел золотую россыпь. Ну, не золотую, - стеклянную. Никогда раньше не замечал этой забегаловки. Вроде кабак как кабак, ничего особенного, а вот концентрация тары вблизи - выше всякой статистики.
И, что самое интересное, об этом Эльдорадо еще не пронюхали вездесущие местные бабушки. Счастлив мой Бог, иначе не уйти мне оттуда. Стая разъяренных бабок пострашнее и ментов, и рыжего Коляна со свитой. Те еще могут ограничиться понтами, но бабушки - никогда. Они борются за жизнь в полном соответствии с теорией Дарвина. Не угрожают и не глумятся. Они бьют - с обреченной беспощадностью. Или с беспощадной обреченностью. Хуже бабок, пожалуй, разве что стая бродячих псов, особенно если вожак у них из благородных, овчар какой-нибудь или бультерьер, и обуревает его высокое, почти человеческое чувство - месть. Месть жестокому людскому роду, вышвыривающему своих мохнатых друзей на помойку.
Я неплохо понимал этих умных зверей - и старался держаться от них подальше. Пока проносило, а вот Маню-Варежку на той неделе погрызли. Изрядно погрызли - по-хорошему в надо больницу, только кто ж ее без документов оформит? Отлежалась в подвале, и ничего. На улицу, правда, пока не выходит...
В общем, к часу у меня было уже рублей двадцать. И даже если отделить долю рыжему Коляну, и отложить на жратву, остается еще что положить в нагрудный мешочек. Еще бы месяц такого везения - и хватит на билет до Северск-Дальнего. Без билета никак, наэкспериментировался. Ребро-то до сих пор не срослось, ментовские дубинки дело свое знают.
– О, какие люди!
– прервал мои мысли насмешливый голос. Я поднял глаза.
Ну вот так всегда. Стоит о них подумать - и накличешь. А тем более этот, сержант Пашка Шумилкин. Белокурая бестия из местного околотка... Знаю я его прекрасно... Эх, как же здорово день начинался. И вот...
– Привет работникам помоечного фронта!
– Пашка вскинул руку в шутливом приветствии.
И какая кикимора притащила его сюда, за пять кварталов от места беспорочной службы? Или он сейчас отдыхает? Хотя в форме...
– День добрый, Павел Андреевич. Как жизнь, как настроение?
– Я пытался сделать беззаботный вид, но получилось, конечно, плохо. Нет у меня актерских данных. Это мне еще и в школе изрядно мешало, а уж в новой жизни - и подавно.
– Настроение у меня, как ты знаешь, всегда замечательное.
– Пашка остановился, опершись плечом о стену забора. Я мысленно пожалел, что стенка не свежепокрашенная. Да он, похоже, никуда не торопится. Совсем хреново.
– Так вот, Хромой, о настроении, - сообщил Пашка, вынимая сигарету из распатроненной пачки "Кэмела".
– Оно бывает хорошее, а бывает и отличное. Потому что лучшее, как известно, друг хорошего. Однако настроение, наставительно поднял он палец, - есть функция человеческого облика. Вот посмотри на себя, Хромой. Что мы имеем на лабораторном столе? Грязное млекопитающее, облюбованное вшами и прочей фауной. Его засаленные тряпки, по недоразумению
Вся беда в том, что Пашка Шумилкин - философ. Из той гнусной породы доморощенных гениев, которых надо сразу топить в ведре. Во всяком случае, не допускать до грамоты. Читать им крайне вредно - начинают много о себе понимать. От наших подвальных я слышал, будто Пашка поступал в столичный университет, и то ли сразу ему обломилось, то ли он вылетел на первой же сессии... Только вернулся в родной курятник он до крайности обиженным на человечество. Зачем-то подался в милицию, и его взяли с радостью. Все ж таки десять классов за спиной, а с кадрами в Мухинске всегда был недобор.
Как ни странно, Шумилкин в органах прижился, хотя выше сержанта так и не взлетел. Посылали его куда-то повышать свою квалификацию, но кончилось это дело позором - или не ту морду набил, или не на того и не тому стукнул, а может, выпил не там, где надо... В итоге здешнему начальству намекнули, что выше головы оно не прыгнет, и сержантские лычки - его потолок.
Впрочем, Пашка не сильно стремился к карьере. Патрульно-постовая служба давала ему некоторые доходы, а свободное время он посвящал философическому самоусовершенствованию: покупал на лотках книжки Блаватской, "Протоколы мудрецов", технику йогического секса и разнообразную фантастику с вызывающе безвкусными обложками - всякие там "Обломы добра", "Разрешенные глюки", "Скотобойню" и "Заподляну". Говорят, вечерами он иногда медитирует со своей пассией Ленкой Охапкиной, продавщицей из универмага на площади Труда.
Самое скверное - недоносок нуждался в слушателях. С цивильной публикой ему особо не светило, а вот наш брат-бродяга - существо зависимое, ему характер проявлять для здоровья опасно. Не то чтобы Пашка был таким уж кровавым садистом. Хотя и числилось за ним кое-что - и дубинкой под настроение помахать мог, и палец недавно сломал старому ханыге Лучникову, и в мусарне тоже мог мокрым полотенцем по почкам отходить... Хуже другое иногда Шумилкин вдруг выказывал принципиальность и задерживал бродягу "на предмет опознания". А дальше начинала крутиться известная машина, и не всем удавалось выскочить из бетонных ее жерновов.
– Ваша правда, Павел Андреевич, - пряча глаза, подтвердил я.
– Совсем, блин, опустился... Эх, жисть...
Прыщавый мозгляк утвердительно кивнул, глядя на меня сверху вниз. Как уж такое получалось, понять не могу. Хотя, рассуждая абстрактно, мы сами себя опускаем. С каким наслаждением я взял бы Пашку за шкирятник и аккуратно размазал прыщами по занозистому забору. Но мечты, мечты...
– О!
– наставительно изрек Шумилкин, воздымая вверх палец. На запястье его встрепенулся синий дракон, чем-то смахивавший на курицу. Татуировку, видать, еще в школьные годы делал.
– О!
– повторил он, затягиваясь сигаретой.
– Но фактор осознания своего падения не всегда является вектором направленной эволюции! Вот суетишься ты, Хромой, портишь воздух и настроение порядочным людям, а какой в этом метафизический смысл? Ну вот скажи мне, зачем ты живешь?
Из опыта я знал, что молчать себе дороже. Надо попасть в струю.
– Да уж как-то получается так, Павел Андреевич... Жить-то надо, и некогда об ее смысле нам думать. Мы люди простые, книжками не балуемся...