Польша против Российской империи: История противостояния

Малишевский Н. Н.

Чувство постоянного унижения, в котором мы теперь находимся, состоя под судом и следствием, нестерпимо для народа, не лишенного чувства чести и уважения к себе, и совершенно невозможно для великой державы. С чем можно сравнить, например, эти наглые требования, которые заявляются иностранной печатью, чтобы наше правительство заключило перемирие с революцией на время конференций или даже на целый год? Да и вообще самый факт дипломатических объяснений по возникшим у нас затруднениям (независимо даже от того презрительного тона, с каким ведутся эти объяснения, независимо от придирок, грубости и недобросовестности, с которыми к нам обращаются, не затрудняясь даже приисканием благовидных предлогов), самый факт этих объяснений есть для России невыносимая обида, особенно когда он как бы узаконяется и длится неопределенное время. Весь этот факт есть надругательство над нами, есть оскорбительное изобличение нас в несостоятельности; этим фактом вынуждаемся и сами мы чувствовать себя бессильным и униженным народом. Такое чувство, a la longue, либо подорвет силу народного духа, либо доведет его до крайнего раздражения.

В самом деле, только к слабому и презрительному можно обращаться так, как обращаются к нам теперь европейские державы. Вначале Европа, может быть, и действительно была уверена, что мы лишены всякой силы отпора, что мы оторопеем и будем согласны на всякие требования. Теперь Европа этого не думает; она уверилась, что русский народ не есть бездушная масса, с которой можно поступить как угодно; она уверилась, что Русская земля есть цельное живое единство, которое сильно отзовется во всех своих частях при всяком на него покушении. Однако переговоры продолжаются;

факт, оскорбляющий наше народное чувство, остается во всей силе; нам грозят еще конференциями; нас хотят совсем взять в опеку. Значит, для заявления силы недостаточно одних слов, как бы они ни были искренни и как бы ни мало было сомнения в их способности и готовности перейти в дело. Слова все-таки не более как слова; они разносятся ветром и забываются. Слов недостаточно для того, чтобы заявить серьезную готовность народа отстаивать свою честь и свое достояние. Верное и несомненное правило: для того чтобы предупредить войну, надобно показать серьезную к ней готовность, para helium, si vis pacem (готовься к войне, если хочешь мира). Вооруженный и готовый к защите менее подвергается опасности нападения, нежели невооруженный и беззащитный. Придираются только к слабым, а не к сильным. Между Англией и Францией давно бы вспыхнула война, если бы обе державы давно не вели ее между собою непрерывными вооружениями: на каждый новый французский корабль Англия отвечала двумя или тремя; на каждое новое усиление наступательных средств одной державы другая держава отвечала еще большим развитием своих оборонительных средств, сооружением береговых укреплений, двумя сотнями тысяч волонтеров. В Англии начали составляться дружины волонтеров, когда еще никакой серьезной опасности вторжения не было, но когда тем не менее и в палатах, и на митингах, и в журналах все то и дело толковали о грозящей опасности вторжения и о необходимости неотлагательно принимать самые решительные меры для защиты. Напрасно с другого берега Канала упрекали английских патриотов в излишней пугливости, смеялись над их опасениями и представляли факты против их основательности — в Англии набатный колокол не умолкал, и сэр Чарльз Непир при всяком удобном и неудобном случае вставал и плакался на бедственное положение Англии, на ее беспомощность; по-видимому, все вопросы, все другие интересы были подчинены и пожертвованы одной господствующей, всепоглощающей потребности усилить оборонительные средства, хотя они и без того были достаточно сильны. Теперь ни о вторжении, ни о необходимости вооружаться нет более речи; давным-давно прекратилась эта агитация, которую в Англии называли в шутку the invasion panic (вторжение паники); теперь Англия не только обеспечила себя от всякого вторжения (она и прежде была достаточно обеспечена в этом отношении), но даже всякую мысль о вторжении она превратила в нелепость и сумасбродство. Собственно говоря, Англия нуждалась в усилении своих оборонительных средств не с той целью, чтоб охранить свои берега от завоевательных покушений, но чтобы этим развитием своей национальной обороны получить новую силу в Европе и превозмочь возраставшую силу Франции. Энергичным развитием системы национальной обороны Англия не только сделала невозможным оскорбить или унизить ее даже мыслью о каком-нибудь покушении на ее берега, но и приобрела новое громадное влияние в решении европейских дел, чего, собственно, ей и требовалось.

Возможно ли было бы обращаться к Англии по поводу Ионических островов, которые постоянно были недовольны своим положением, — возможно ли было бы обращаться к Англии даже с самыми вежливыми запросами об этих островах, даже с самыми учтивыми советами, как устроить их, хотя Венский трактат давал другим державам большее право на это, чем на вмешательство в польские дела? Наконец, принимали ли относительно нас западные державы в 1830 году этот оскорбительный и настойчивый тон, который сочли они возможным принять теперь?

Вся беда в том, что европейские державы находят нас недостаточно склонными или способными к поддержанию нашей чести и наших прав. Они знают, что в случае крайней необходимости русский народ будет готов на всевозможные жертвы. Но в том-то и беда, что нашим недругам представляется возможность привести нас в несчастное и отчаянное положение жертвы; в том-то и беда, что мы должны всем животом нашим обеспечивать свое достоинство, тогда как наши противники обращаются к нам как люди, которым ничего не стоит поступить так или иначе, которые могут свободно располагать своими средствами, которые могут говорить и действовать из полноты сил, без напряжения, без усилий, без всякой мысли о каких-нибудь тяжких и крайних жертвах. Европа знает, что мы способны оказать крайнее сопротивление, когда придут к нам непрошеные гости; но в том-то и беда, что она не считает нас достаточно сильными для того, чтобы предупредить возможность подобной крайности. Нехорошо то, что мы дозволяем нашим врагам поднимать вопрос о нашей жизни и смерти; нехорошо то, что мы на каждом шагу должны напоминать им о нашей готовности пролить всю нашу кровь и лечь всеми нашими костьми за свое политическое существование. Нельзя назвать хорошо обеспеченным положение того человека, который должен ежеминутно заявлять свою готовность жертвовать жизнью в защиту каждого из своих прав и каждого из своих интересов. Достоинство европейской нации не может считаться обеспеченным, если она не кажется достаточно могущественной для того, чтобы без особенных напряжений и усилий отразить все покушения на ее права. Нация могущественна только тогда, когда никому не представляется возможность серьезно поставить вопрос о ее жизни и смерти. Всякому известно, что все живущее одарено инстинктом самосохранения; всякому известно, что все живущее будет до упаду сил отбиваться от смертной опасности. Но почетно ли, выгодно ли для народа такое положение, в котором он должен беспрерывно прибегать к последнему аргументу всего живущего — к чувству и силе самосохранения?

Итак, в том нет еще признаков уважительного европейского могущества, что мы готовы до последней капли крови и до последнего издыхания биться pro arts etfocis (за алтари и очаги). Того-то, может быть, и хотят наши недруги, чтобы, унизив, оскорбив и оборвав нас, потом толкнуть нас в ту последнюю борьбу, где дело будет идти не о чести или достоинстве нашем, а о самом нашем существовании.

Русский человек не пуглив и не нервен: это его хорошее качество. Он не любит хвастаться ни прежде, ни после дела; эффектных демонстраций он не любит; он не будет обещать того, чего не исполнит, и в деле он всегда будет благонадежен. Это знают и наши недруги, знают все те, которые видали, с каким спокойствием и хладнокровием умеют солдаты наши стоять и падать рядами под ожесточенным огнем батарей. Бесстрашие и стойкость русского простого человека вошли в пословицу, и Фридрих Великий говаривал, что легче убить русского солдата, чем свалить его с ног. Но есть и другие пословицы, представляющие то же свойство нашего народа в свете менее выгодном. «Гром не грянет — мужик не перекрестится», — говорит пословица. «Русак задним умом крепок», — говорит другая. Не надобно ждать опасности для того, чтобы готовиться встретить ее; надо поставить себя так, чтобы дело по возможности и не доходило до опасности. Всякий, кто наблюдал теперь настроение духа во всех слоях нашего народа, знает, каким сильным патриотизмом оживлены у нас все сословия и как дружно сливаются они в этом чувстве. В патриотических заявлениях, которые от всех сословий и со всех концов России раздаются теперь перед престолом, везде говорится (и конечно, не для украшения слога) о полной готовности жертвовать всем для спасения Отечества. Но обещания жертвовать всем недостаточны для того, чтобы поправить наши дела и восстановить наше национальное достоинство; они недостаточны именно по своей крайности и чрезмерности. Общество проснулось, подняло голову и громогласно, тысячами голосов, провозгласило, что оно встанет и будет крепко защищаться, когда придут грабить его дом и резать его детей. Достаточно ли это? Может ли это внушить к нам уважение? Может ли это восстановить нашу честь, особенно когда после этих провозглашений мы снова завернемся и заснем? Наконец, согласно ли с достоинством великой державы допускать мысль о такой опасности, которая потребует от нас крайних жертв, особенно в деле, где мы совершенно правы и где должны быть несомненно могущественны?

К

сожалению, наше общество не привыкло к самодеятельности и русские люди не вдруг обнаруживают энергию и находчивость в общественном деле. Однако и нам пора уже выходить из нашей обычной апатии; пора и нам, между изъявлениями нашей готовности к крайним жертвам и действительным принесением этих жертв, поставить что-нибудь на полпути, что-нибудь посредине, что было бы посильнее слова и еще было бы далеко от кровавых и тяжких жертв и что, напротив, могло бы избавить наш народ от необходимости приносить их. Мы должны теперь же принимать меры для обороны, теперь, когда еще опасность не висит на носу. Только энергичным принятием таких предупредительных мер можем мы сохранить нетронутым наш резерв тяжких и кровавых жертв, которые мы готовы принести. Мудрость и сила человеческих дел заключается в предусмотрительности. Это пуще всего должны зарубить себе на уме наши патриоты.

Теперь, когда у всех на языке вопрос о войне, вы беспрерывно будете слышать проекты о том, как будем мы формировать народное ополчение, для того чтобы встретить врагов; сколько, например, батальонов выставит Москва и как в две недели мы обучим их стрельбе и всякой военной хитрости. Мы слышали подобные речи от людей серьезных и патриотов, и, признаемся, слышали не без грусти. Вот так-то мы всегда действуем, а потом жалуемся на нашу горькую участь! Успокоившись чувством своего патриотизма и своей готовностью на всякие жертвы в минуту опасности, мы ничего и не делаем для ее предотвращения, между тем как истинный и разумный патриотизм состоит в том, чтобы заблаговременно ограждать Отечество от опасности и тем всего вернее предотвращать ее. Какая радость жертвовать всеми нашими средствами, благосостоянием целых классов общества и вести на бойню дружины наших мужичков, которые, конечно, не задумаются, как курская дружина в Крыму, броситься с топорами на огнедышащие батареи? Чувствуют ли эти патриоты, как расточителен их патриотизм, сколько в нем апатии и как он мало согласуется с истинным гражданским мужеством, с истинной любовью к Отечеству, с истинной преданностью к своему народу? Нет, истинный патриотизм постарается сделать ненужными подобные крайние и часто так бесплодные жертвы. Нет, истинный патриотизм состоит в решимости подвергнуть себя заблаговременно некоторым тягостям и лишениям, чтобы поддержать честь и права своего народа и тем избавить его от страшного расточения крови и сил. Из 230 000 английских волонтеров ни одному не пришлось пролить в битве свою кровь, а между тем благодаря им Англия одержала много блистательных побед, которые при других обстоятельствах пришлось бы покупать тяжкими и кровавыми усилиями.

Но, скажут, мы находимся в иных обстоятельствах; что легко в Англии, то у нас трудно и даже невозможно. Начать с того, что мы не так богаты, что мы не можем тратить таких громадных сумм в предупреждение еще не наступившей опасности (как будто, впрочем, приятнее и выгоднее тратить громадные суммы перед лицом уже наступившей опасности!). Но отнюдь и не требуется делать то, что делала у себя Англия. У нас есть свои условия, свои обстоятельства, свои потребности, свои удобства; но мы не имеем ни малейшего основания уступать другим народам привилегию на предусмотрительность, благоразумие и просвещенный патриотизм, который держит в резерве крайние жертвы, а не выдвигает их вперед, и старается действовать так, чтобы на них не рассчитывать.

Дело известное: в регулярных битвах лучше всего регулярные войска. Каким бы отличным духом ни были исполнены дружины народного ополчения, как бы успешно ни удалось нам дисциплинировать и обучить их военному делу в самое короткое время, как бы ни были хорошо они вооружены — все-таки для войны гораздо пригоднее настоящие войска и гораздо лучше обойтись ими одними, без пролития лишней крови. Армия наша очень велика и находится в лучшем состоянии, чем когда-либо прежде. Мы можем выставить достаточное число штыков, чтобы достойно встретить какую угодно грозную армию, которая вторглась бы в наши пределы. Мы слишком привыкли считать себя слабыми и сами не ценим наших сил по достоинству, точно так же как в прежнее время мы страдали другой крайностью, считая себя непомерно сильными и находя излишним заботиться даже об улучшении нашего оружия или о заведении более рациональных порядков в нашем военном устройстве. Итак, армии у нас достаточно; она лучше вооружена, чем когда-либо прежде, и стоит только взглянуть на лица наших солдат, когда они строем проходят мимо вас, чтоб успокоиться духом и убедиться, как благотворно прошли для них годы нынешнего царствования, несмотря на то что оно началось после тяжелой и неудачной войны. Но наши войска разбросаны на громадном пространстве; на них падает не только охранение границ, а также охранение внутренней безопасности. Ни одно государство не может обходиться без вооруженной силы для охранения спокойствия и порядка внутри своих владений. Но если бы наше правительство теперь же имело в своих руках очевидную для всех возможность употребить всю массу своих наличных военных сил на отражение внешних врагов, если бы Европа теперь же видела и осязала эту возможность, то наше европейское положение немедленно изменилось бы к лучшему. Семьсот тысяч штыков, которые могли бы быть употреблены при первой надобности против неприятеля, — семьсоттысячная армия, состоящая из опытных солдат, готовая и даже не нуждающаяся в укомплектовании посредством нового рекрутского набора, — сила очень уважительная, сила очень почтенная, которая сразу заставила бы Европу говорить с нами иным языком.

Но как бы мы ни уверяли Европу, что легко можем выставить огромную военную силу против неприятельского нашествия, мы не убедим ее. Люди убеждаются только в том, что является перед ними с грубым красноречием факта. Европа очень хорошо знает численность наших военных сил, но она также знает, что такая громадная страна, как Россия, не может оставаться внутри без достаточной вооруженной силы. Кроме того, Европа имеет некоторое основание думать, что внутри Россия теперь менее безопасна, чем в другое время; она знает, что, кроме великих держав, с которыми нам приходится теперь иметь дело, мы имеем дело еще с особой державой, у которой нет территории, но которая, как воронье, является везде, где только есть или где только готовится падаль. Государственные люди в Европе знают, что против России напрягает теперь свои усилия вся организованная европейская революция, — да и как им не знать этого, когда они сами не прочь подсобить ей и направить ее, куда им нужно? Она уже разыгралась в Польше, она уже разбрасывается по всему пространству наших западных губерний, и она, конечно, воспользуется всяким удобным случаем, чтобы прорваться там или тут на громадном протяжении России, пользуясь организацией польских революционных комитетов и теми пороховыми дорожками, которые они не затруднятся проложить в разных направлениях между центральными пунктами России. Россия есть страна самая антиреволюционная в целом мире, Европа все более и более убеждается в этом; в этом же все более и более убеждается и организованная европейская революция, которую она насылает на нас. В твердыне нашего народа, в сословиях русской земли нет и тени того, что называется революционным элементом. Расчет поднять наши народонаселения какими-нибудь революционными призывами оказался невозможным, и расчет этот брошен. Но если оказалось невозможным произвести в России настоящую революцию, то, может быть, еще не потеряна надежда произвести революцию фальшивую, к которой представляет все удобства организованное восстание в Польше? Для целей революции, равно как и в интересе враждебных нам держав, достаточно произвести у нас всякого рода замешательства и смуты в каком бы то ни было направлении и смысле. На это, несомненно, рассчитывают наши враги; это положительно имеется в виду европейскими правительствами. Вот почему преимущественно считают они нас теперь слабыми, вот почему, несмотря на все симпатические признаки новой жизни, открывающейся для России, несмотря на все реформы, которым еще так недавно рукоплескала вся Европа, она обращается с нами так дурно и так презрительно, как никогда прежде. Если мы хотим выйти из этого тягостного и оскорбительного положения, то мы должны немедленно доказать всю ошибочность расчета на поживу для иноземной революции в нашем Отечестве и на слабость нашего сопротивления для отпора внешних врагов. Всякая комбинация, которая представит в совершенной очевидности способность страны в одно и то же время и встретить внешних врагов и предупредить всякие замешательства внутри, подавить легко какое бы то ни было покушение на общественную безопасность, — всякая такая комбинация тотчас же даст нам возможность говорить с Европой языком великой державы. Нечего заявлять, что мы сделаем то-то и то-то в будущем; надобно немедленно сделать что-нибудь в настоящем.