Полтава
Шрифт:
— Твоё малевание не отличить от богомазова... Только вот святые твои похожи на чернодубцев...
Маляр решительно потащил брата к винтовой лесенке. Остановились оба под лесами. Огромным ключом младший брат открыл незаметную дверь. Нащупал в кармане огниво. В тёмном углу зажёг изогнутую свечу. Свет потеснил упругую мглу. Петрусь скомкал на стене полотно. Из полумрака взглянули спокойные умные глаза, а запорожец отпрянул назад. Петрусь приблизил свечу — Марко снова ударил подковами.
— Мазепа?
На парсуне, поднятой
— Подмалёвок зографов... Я же на гетмана нагляделся в Гадяче...
Этот момент многое решал для молодого маляра. Старый зограф Опанас твердил ему: «В чужих землях, где я бывал, где многому сам научился, — вот хотя бы в Италии, там прежде всего, — полно человеческих парсун. Их развешивают в церквах... С гетманом Мазепой я много разговаривал. Намалевал его в виде рыцаря. Но чувствую — не так... Вот мои новые зарисовки...
Его должны знать и в других землях. А также те люди, которые будут на земле после нас... В трудное время довелось ему управлять Украиной. Не все его понимают, и я не всё в нём понимаю... Но... Любит он свою землю безмерно... Ты закончишь, сын, его парсуну...» Совсем худо стало старику, а всё равно помнил: «Сделай...» Никто до сих пор не видел этого малевания. Если парсуна поразит запорожца — она получилась. Можно показывать гетману. Но...
Марко, не говоря ни слова, спустился вниз. В жёлтом солнечном сиянии жадно втянул в себя весеннего воздуха и направился к калитке. Петрусь настиг брата за церковным валом, где стежка огибает запертую хатку. Теперь никогда не услышишь оттуда надтреснутого голоса зографа. Не скажет он своего совета...
За Пслом, в полях, под высоким небом бродили хлопы, не отваживаясь острыми ралами взрезать чёрную землю, только присматриваясь к ней да соображая своим хлеборобским разумом, когда ей приятней ощутить в себе железо, — ещё не просохла земля. И только из гетманского поместья уже вывели пару рябых волов, проложили единственную прямую борозду. Над чёрным — стаи галдящих птиц.
И по дороге домой молчали казаки. Будто и не мечтали о встрече. А надолго ли Марко приехал?.. Вот Денис гостил зимой — тот весёлый, интересуется красками, — он бы захлопал в ладони перед хорошим малеванием.
«Сечь меняет людей, — утешал себя Петрусь. — И Марко когда-то шутил...»
Неизвестно, разговорились бы братья, нет ли, пока шли домой, да над глубоким оврагом, где широкая стежка расползается на две узенькие, послышалась песня.
— Галя! — закричал Петрусь и покраснел, опасаясь, что брат прочтёт его тайные мысли об этой девушке, красивой, словно калиновая ветвь. Она живёт в перекошенной хатёнке вместе со старой бабкой. Девушка
Медленно повернулся Петрусь навстречу суровому взгляду брата, но, удивлённый, замер: Марко смотрел на девушку потеплевшими влажными глазами... Галя, сидя на тёмном дубовом пне, грелась на солнце. А тут поднялась и пошла навстречу, босиком, лёгкая, опустив глаза, пальцами перебирала на шее красное монисто, перекинув через плечо длинную чёрную косу, словно ничего перед собою не видела, словно радовалась только этому весеннему дню, которого дождалась вместе с чернодубскими людьми.
Марко и Петрусь остановились.
— Галя! Стой! Я напишу твою парсуну!
Это из Петруся вырвалось само по себе.
Но старший брат сказал:
— Иди, Петро...
В каком-то тумане подчинился хлопец.
А сзади раздался девичий голос:
— Марко!
Дальше Петрусь не слушал. Он вдруг понял: Галя ждала Марка...
На мгновение пропала и гетманская парсуна, и видение чуда над глубоким оврагом, и не сразу привлекли внимание всадники, спускавшиеся с противоположного берега реки Черницы, вниз, на плотину, а как увидел их — не удивился и тогда. Казаки? Что казаки, когда Галя...
Тёмная ночь закрыла солнечное сияние.
4
Первыми приметили всадников маленькие дети.
— Казаки! Казаки!
Старшие дети дали знать взрослым. Те готовили сохи, рвались от желанной работы и выставили из калиток головы. Пригляделись повнимательней — всадников сотня. С ружьями, при саблях. На войну?
Молодицы в крик:
— Ой, татары напали! Ой, спасайтесь! Мати Божья, воля твоя!
Хлопы — по три-четыре шапки в одном месте.
Казаки возле плотины неспешно поили коней.
— Гетман посылает! — толковал дед Свирид, перебегая от одной кучки людей к другой и привычно перекладывая из руки в руку толстую палицу. — Такое время, едят его мухи! Хоть и царю прислужить... Наши запишутся в компут — их тоже будут посылать...
А казаки на глазах у Чернодуба взлетели на гору, пугая кур и дразня собак, мигом рассыпались по дворам — людям невдомёк зачем, и лишь после краткого затишья выплеснулся в небо отчаянный смертный вопль:
— Спасите! Гвалт! Свои грабят!
Шум из Чернодуба услышал на своём хуторе Иван Журба. Удивлённо взглянул на кума Тараса — того развезло от крепких напитков.
Верхом на быстром коне Журба мигом очутился в Чернодубе. В первом же подворье ему попались на глаза гетманские конные сердюки — откуда? Сердюки вытаскивают из повети свинью. Старая бабка ловит руками синие жупаны. Молодица белая-белая, окружённая детками, — словно привидение.
Журба поднял нагайку, но сердюк увернулся от удара.